Книга "Джон ячменное зерно". Джек Лондон

Фильмы, ролики, аудиозаписи и книги об алкоголизме.
Аватара пользователя
gav
Russia
Модератор
Сообщения: 17177
Зарегистрирован: 30 июн 2018, 13:49
Имя: Алексей
Откуда: Химки
Контактная информация:

Книга "Джон ячменное зерно". Джек Лондон

Сообщение gav »

Глава Х
С этого времени я был признан настоящим мужчиной и сразу вырос в глазах портовых рабочих и устричных пиратов. Я прослыл славным малым и храбрым человеком. Интересно, что стоило мне только изменить взгляд на деньги, как я тотчас же перестал дорожить ими; не только никто уже не считал меня скрягой, но родные даже стали огорчаться из-за моего беззаботного отношения к деньгам.
С прежним скопидомством было безвозвратно покончено — настолько, что я написал матери и попросил ее отдать соседским ребятам все собранные мной коллекции; при этом я даже не поинтересовался тем, кому какая коллекция достанется. Я стал взрослым мужчиной и навсегда покончил со всем, что связывало меня с детством.
Моя известность возрастала. Когда в порту узнали, что Француз Фрэнк собирался было продырявить мой шлюп носом своей шхуны, но я встретил его нападение на палубе «Рэзл-Дэзл» с ружьем в руках и правя рулем при помощи ног, так что Француз в результате должен был свернуть в сторону, в порту решили, что во мне что-то есть, даром что я так молод. Но я продолжал отличаться. Не раз я вдвоем с помощником то привозил на «Рэзл-Дэзл» больше устриц, чем другие суда такого же размера, то после дальнего набега мое судно единственное вернулось на рассвете на свою якорную стоянку. Однажды, в ночь на пятницу, я пришел к рынку первым, без руля и снял сливки с оживленной ранней торговли. Случилось я привел мой шлюп под одним кливером.
Но все мои подвиги на воде не так шли в счет, как те хорошие качества, которые я проявлял на суше: был добрым малым, сорившим деньгами и угощавшим всех без разбора, направо и налево, как и подобает настоящему мужчине. Все, вместе взятое, и обеспечило мне прозвище «Принц устричных пиратов». Мне тогда и в голову не приходило, что в один прекрасный день оклендские портовые рабочие, грубыми нравами которых в первое время я так возмущался сам, возмутятся моими отчаянными выходками.
Этот период моей жизни был неразрывно связан с пребыванием в кабаках; кабак — это клуб обездоленных, это их салон. Кабак был местом встреч; там мы вспрыскивали свои удачи и оплакивали неудачи, там мы заводили новые знакомства.
Я хорошо помню начало моего знакомства с Задирой Старшим, отцом Нельсона. Нас познакомил хозяин кабака «Разлука» — Джонни Рейнгольдс. Задира был очень интересным типом. Он владел и управлял шхуной каботажного плавания «Энни Майн», на которую мне очень хотелось попасть. Этот высокий, сильный старый викинг, с голубыми глазами и светлыми волосами, плавал на всех морях земного шара, на кораблях всех национальностей — и плавал в то время, когда вся жизнь моряка состояла из самых разнообразных и интересных приключений. О нем рассказывались целые легенды, и я привык относиться к нему с обожанием. Встретиться с ним мы могли только в кабаке, и, кроме рукопожатия и взаимного обмена приветствиями, наше знакомство дальше не пошло бы, так как старик отличался молчаливостью. Но тут явился на выручку Ячменное Зерно.
— Выпьем, — предложил я, помолчав ровно столько времени, сколько требовало приличие. Согласно общепринятому кодексу человек, угощавшийся за счет другого, должен был разговаривать с ним и выслушивать его. Джонни, как положено хозяину, подал несколько удачных реплик; у нас появились темы для разговора. Разумеется, выпив пива за мой счет, Нельсон должен был, в свою очередь, поставить мне угощение; беседа наша затянулась.
Чем больше мы пили, тем ближе мы знакомились друг с другом. Я уже из книг знал ту жизнь, о которой он рассказывал, и поэтому я с большим вниманием слушал его рассказы. Он с удовольствием вспомнил и рассказал мне несколько интересных случаев из своей молодости, и мы славно скоротали несколько часов в приятном разговоре и в шутках. Но если б не Ячменное Зерно, я не мог бы провести время так восхитительно; только Джон Ячменное Зерно мог заставить нас держаться на равных.
Джонни Рейнгольдс незаметно подал мне знак из-за стойки: не пора ли мне, мол, перейти на неполные стаканы. Но Нельсон продолжал опустошать полные стаканы, и я не хотел ударить в грязь лицом. Я перешел на неполные стаканы только после того, как их стал заказывать капитан Нельсон. К моменту прощания, длительного и очень дружелюбного, я был уже здорово пьян; да и Задира Старший был пьян не меньше. Только ложная скромность мешала мне признать, что он был пьян даже сильнее меня.
После этого Паук, Пэт, Ракушка и Джонни Рейнгольдс в один голос говорили мне, что я очень понравился Задире и он отзывается обо мне с похвалой. Это было тем более замечательно, что старик был нелюдим, зол и редко кого удостаивал одобрительного отзыва. Его расположение ко мне явилось результатом посредничества Ячменного Зерна. Этот случай лишний раз подтверждает, какие услуги оказывает Ячменное Зерно и чем он так крепко привязывает к себе людей.
Алексей Грогуль, психотерапевт в модальности Транзактный Анализ.
Продвинутый Практик ТА (СОТА)
Кандидат на звание сертифицированного транзактного аналитика в области психотерапии.
Индивидуальная, семейная, групповая терапия.
Мои контакты
Моя книга

Я не пью 6 лет 0 месяцев 23 дней

Аватара пользователя
gav
Russia
Модератор
Сообщения: 17177
Зарегистрирован: 30 июн 2018, 13:49
Имя: Алексей
Откуда: Химки
Контактная информация:

Книга "Джон ячменное зерно". Джек Лондон

Сообщение gav »

Глава XI
Однако желания пить — органической потребности в алкоголе — у меня в ту пору еще не было, хотя я пил уже многие годы и пил помногу. Попойки были частым явлением в нашей жизни: люди, среди которых я жил, пили все поголовно. На воде я не пил вовсе и даже не брал с собой на борт спиртного. Пил я только на берегу, ибо чувствовал себя обязанным делать то, к чему призывал общественный долг, — угощать товарищей и давать им угощать себя; от этого не мог уклоняться ни один настоящий мужчина.
Иногда меня навещали Королева, ее сестра, брат и миссис Хедли. Я был хозяином шлюпа, а они гостями, и мой долг как хозяина состоял в том, чтобы оказывать им гостеприимство, а гостеприимство они понимали только в форме выпивки. Когда они являлись, я посылал Паука, или Ирландца, или Скотта, смотря по тому, кто из них был в это время в моей команде, за ведром пива или четвертью красного вина. По роду нашего ремесла нам нельзя было ссориться с полицией; когда полицейские в штатском платье навещали нас, мы потчевали их устрицами и, разумеется, ставили им и виски.
Несмотря на все это, я все еще не научился любить Джона Ячменное Зерно. Я был очень благодарен ему за оказанные мне услуги, но вкуса его никак не мог оценить. Как я ни старался поддерживать свое мужское достоинство, я не мог отделаться от позорного влечения к конфетам. Но я сгорел бы со стыда, если бы мою тайну узнали, и только иногда по ночам, когда мне удавалось спровадить мою команду на берег, я позволял себе вдосталь наесться сластей. Я отправлялся в библиотеку переменить книги, покупал на обратном пути несколько фунтов конфет, запирался в своей каюте, ложился на койку и в течение нескольких часов преприятно проводил время, читая книгу и истребляя в огромном количестве конфеты. Это были самые лучшие минуты в моей жизни.
Попойки представляли собой самые яркие эпизоды в жизни и являлись крупными событиями. Некоторые мои товарищи свободное от попоек время считали вообще прозябанием и жили только ожиданием моментов, чтобы напиться. Портовые рабочие всю неделю проводили в отупляющем труде, для того чтобы иметь возможность как следует кутнуть в субботу вечером; а мы — устричные пираты — работали и рисковали, терпели и торговались, чтобы, продав товар, вознаградить себя за все хорошей выпивкой. Хотя случайная встреча с приятелем могла изменить течение событий и привести к внеочередной попойке.
Именно эти «случайные» выпивки и были самыми интересными; за ними часто следовали любопытные приключения. После одной такой попойки Нельсон, Француз Фрэнк и капитан Спинк обнаружили украденную Виски Бобом и Греком Ники лодку, которую они спрятали под водой. Примерно в это время в компании устричных пиратов случились некоторые важные события. Нельсон подрался на борту «Энни» с Биллом Келли, получил пулю в лопатку и ходил с рукой на перевязи; потом он поссорился с Ракушкой и взял на «Северного Оленя» двух новых матросов, но те, испугавшись его диких выходок, бежали от него и рассказывали о нем на берегу такие страшные истории, что к нему никто не решался идти, и «Северный Олень» праздно стоял на якоре у берега. «Рэзл-Дэзл», со сломанной мачтой, стояла рядом с ней. Экипаж ее составляли мы со Скотти. Виски Боб повздорил с Фрэнком и ушел с Греком Ники к устью реки Сакраменто; оттуда они привели новую лодку, украденную у итальянцев. Владельцы ее потом явились в гавань и искали свою лодку у всех устричных пиратов. Мы понимали, что только Виски Боб и Грек Ники могли ее украсть. Но куда они ее спрятали? Сотни греков и итальянцев участвовали в поисках; они тщательно обшарили все уголки залива и устье реки, но ничего не могли найти. Тогда владелец лодки обещал тому, кто найдет ее, награду в пятьдесят долларов. Разумеется, это вызвало еще больший интерес к пропавшей лодке.
В воскресенье ко мне пришел старый капитан Спинк и с таинственным видом рассказал мне, что, когда он ловил рыбу у Аламедской пристани, во время отлива увидел у одного столба привязанный к нему конец веревки. Он попробовал потянуть за веревку и поднять то, что было к ней привязано, но это оказалось ему не по силам. У другого столба подальше был привязан другой конец веревки, тоже прикрепленный под водой к чему-то очень тяжелому. Похоже, это и есть пропавшая лодка. Капитан пришел, чтобы уговорить меня помочь ему поднять лодку и заработать пятьдесят долларов. Но я считал, что у воров тоже должны быть свои понятия о чести, и отказался от участия в этой операции.
Но Француз Фрэнк и Нельсон были в ссоре с Виски Бобом. (Бедняга Виски Боб! Он был добрым и благородным малым, но слабохарактерным и алкоголиком; в скором времени после описанных событий его тело нашли в заливе, продырявленное пулями). Не прошло и часу после того, как я отказался от предложения капитана Спинка, мимо меня прошел «Северный Олень». Капитан стоял с Нельсоном на борту. Сзади шла шхуна Француза.
Через некоторое время они явились обратно и шли как-то странно, рядышком; когда они повернули, огибая мель, я увидел, что из воды торчит нос рыбачьей лодки. Она была привязана канатами к шлюпу и к шхуне за шкафут. Отлив был уже в полном разгаре, и они уткнулись прямо в песок, с рыбачьей лодкой посередине. Тотчас же Ганс, матрос со шлюпа, спустил шлюпку и направился в порт; по торчавшей на носу лодки пустой бутыли легко было догадаться о цели этого путешествия. Мужчины хотели поскорее вспрыснуть так легко доставшиеся пятьдесят долларов. Вообще у всех поклонников Ячменного Зерна одинаковая психология: они пьют с радости и с горя; в последнем случае они пьют за будущую удачу, которая должна, рано или поздно, выпасть на их долю; пьют от радости при встрече с приятелями и пьют после ссоры с ними — с горя, что потеряли их; если им везет в любви, они пьют от радости, а если не повезло, то пьют с горя. В периоды безделья они тоже ощущают потребность выпить как можно больше — чтобы в голове зашумело и чтобы время не шло праздно. В трезвом состоянии они сгорают от желания выпить, а во время попойки у них появляется желание пить без конца.
Разумеется, компания пригласила и меня со Скотти. Мы стали помогать им истратить награду, которая еще не была получена. Пили мы здорово. Нам было очень весело — мы пели, болтали, рассказывали о своих подвигах и осушали стакан за стаканом. Нас хорошо было видно на набережной, и наши приятели, привлеченные шумом, приплывали к нам на своих лодках и присоединялись к нашей компании. Ганс то и дело ездил на берег с пустыми бутылками.
Веселье достигло своего апогея, когда пришли совершенно трезвые Виски Боб и Грек Ники и стали с негодованием упрекать вероломных товарищей, выхвативших у них из-под носа добычу. Француз Фрэнк, по наущению Джона Ячменное Зерно, начал было горячую тираду о честности и других добродетелях, но потом, не выдержав, вытащил Виски Боба на песок и задал ему, несмотря на свой преклонный возраст, здоровую трепку. Грек Ники вооружился лопатой и бросился Бобу на выручку, но Ганс предупредил его. Боба и Ники, избитых в кровь, посадили в их лодку и отправили домой, а победители сочли своим долгом отпраздновать победу.
Между тем орава наших гостей, представлявшая собой многонациональное сборище, вовсю демонстрируя разнообразные темпераменты, дошла уже до высоких градусов. Обычная сдержанность уступила место разнузданности и злобе: кто-то вспоминал старые обиды, пробуждалась старая вражда, и то тут, то там начиналась драка. Какой-то грузчик вспомнил, как его обидел устричник; устричник начал жаловаться на грузчика — в результате сжимались и шли в ход кулаки. По окончании драки пили за примирение, и недавние враги обнимали друг друга и клялись в вечной дружбе, до гробовой доски.
Вдруг входит Суп Кеннеди и требует свою старую рубаху, оставленную им когда-то на «Олене». Очевидно, он решил, что это самая подходящая минута для сведения счетов. Перед этим он пьянствовал в пивной «Сент-Луис», и, очевидно, сам Джон Ячменное Зерно привел его сюда потребовать свою старую рубашку. Несколько брошенных им слов послужили сигналом к драке. Суп схватился с Нельсоном на палубе, и оба повалились. Сам того не подозревая, Суп был на волосок от смерти. Фрэнк едва не проломил ему череп железным ломом. Уж больно он рассвирепел, увидев, как человек с двумя здоровыми руками напал на однорукого. Если «Северный Олень» еще существует, то на его борту должен остаться след от удара лома, миновавшего, к счастью, голову Кеннеди.
Но Нельсон вытащил из лубка свою забинтованную, пробитую пулей руку и со слезами ярости рычал, что он справится с Супом Кеннеди и одной рукой. Мы предоставили им возможность помериться силами на песчаной отмели. Одно время, когда казалось, что Нельсону приходится туго, Ячменное Зерно вместе с Французом Фрэнком тоже ввязались в драку. Против этого запротестовал Скотти и кинулся на Фрэнка; тот повернулся к нему, повалил, сел на него верхом и начал обрабатывать кулаками. Они катались по песку взад и вперед. Пытаясь разнять их, мы затеяли с полдюжины новых драк. Кое-как их удалось унять с помощью бутылок и других мер. Однако Нельсон с Супом Кеннеди продолжали бой. Время от времени мы подходили к ним и давали различные советы. Так, когда они в изнеможении лежали на песке, не в состоянии драться, мы советовали им засыпать глаза противнику песком. Они начали швырять друг в друга песком, потом встали и продолжали драку до тех пор, пока окончательно не выбились из сил.
Все это было скверно, смешно и скотски грубо, но подумайте, что все это значило для меня — шестнадцатилетнего юноши, сжигаемого страстью к приключениям, голова которого была полна рассказов о пиратах, разоренных городах, вооруженных столкновениях и воображение которого до безумия было возбуждено алкоголем. Это была неприкрашенная жизнь, дикая и свободная, — естественная для тех мест, где я жил, для того времени, в которое я родился. И более того — эта жизнь была чревата обещаниями. Здесь только начало. С песчаной отмели через Золотые Ворота дорога вела в обширный мир приключений на всем необъятном свете, где уже будут битвы не из-за старой рубахи или рыбачьей лодки, а во имя иных, более высоких и более романтических целей.
Когда я пристыдил Скотти за то, что его поколотил старик, он начал ругаться, и мы тоже подрались на потеху остальным; в эту же ночь он ушел от меня, забрав с собой пару моих одеял. В течение всей ночи, пока устричники спали на своих койках мертвецким сном, шхуна и «Северный Олень» покачивались на якорях в высокой воде прилива. Рыбачья лодка, все еще наполненная камнями и водой, покоилась на дне.
Рано утром я услышал дикие крики, раздававшиеся с «Северного Оленя». Я вскочил, ежась от утреннего холода, и увидел зрелище, заставившее долгое время хохотать всю набережную. Красивая рыбачья лодка лежала на песке, раздавленная, плоская, как блин, а на ней торчали шхуна Француза Фрэнка и «Северный Олень». По несчастной случайности, крепкий дубовый нос лодки пробил две доски в борту «Северного Оленя». Когда начался прилив, в образовавшуюся брешь хлынула вода; Нельсон проснулся, когда вода начала заливать его койку. Я выскочил на помощь, и мы вместе выкачали воду из шхуны и заделали пробоину.
Потом Нельсон приготовил завтрак, и во время еды мы обсудили создавшееся положение. Он был разорен. Я тоже. Никогда нам уже не заплатят пятидесяти долларов за груду щепок, лежавшую на песке. У него была ранена рука и не было команды. У меня был сожжен главный парус и тоже не было команды.
— Что бы ты сказал, если б я предложил тебе работать в компании? — спросил Нельсон.
— Давай работать вместе, —последовал мой ответ.
Таким образом я вошел в компанию с Задирой Младшим — Нельсоном, самым диким и необузданным из всех устричных пиратов. Мы заняли у Джона Рейнгольдса денег, купили припасов, наполнили бочонки пресной водой и в тот же день отплыли к устричным отмелям.
Алексей Грогуль, психотерапевт в модальности Транзактный Анализ.
Продвинутый Практик ТА (СОТА)
Кандидат на звание сертифицированного транзактного аналитика в области психотерапии.
Индивидуальная, семейная, групповая терапия.
Мои контакты
Моя книга

Я не пью 6 лет 0 месяцев 23 дней

Аватара пользователя
gav
Russia
Модератор
Сообщения: 17177
Зарегистрирован: 30 июн 2018, 13:49
Имя: Алексей
Откуда: Химки
Контактная информация:

Книга "Джон ячменное зерно". Джек Лондон

Сообщение gav »

Глава XII
Я никогда не жалел о тех сумасшедших месяцах, которые я провел в компании с Нельсоном. Да, он действительно умел управлять судном, хотя и заставлял дрожать от страха всякого, кто только плавал с ним. Быть всегда на волоске от гибели было для него наслаждением. Он гордился тем, что делает то, чего никто не осмеливается делать. У него был еще особый пунктик — никогда не брать рифы; за все время, пока я с ним плавал, «Северный Олень» ни разу не ходил под зарифленными парусами, как бы сильно ни дул ветер. Палуба у нас никогда не просыхала. Судно выдерживало огромное напряжение, но все-таки постоянно ходило под полными парусами.
Мы покинули Оклендскую пристань и вышли в открытое море, в поисках приключений. Эта славная страница моей жизни была возможна только благодаря Джону Ячменное Зерно. И в этом я обвиняю его. Я жадно стремился к жизни, полной приключений, но приобщиться к ней я мог лишь при благосклонном содействии Джона Ячменное Зерно. Таковы уж были люди, которые вели подобный образ жизни. Если я хотел жить, как они, я должен был делать то, что делают они. Только благодаря пьянству я стал товарищем и компаньоном Нельсона. Выпей я только то пиво, за которое заплатил он, или откажись я совсем пить, он ни за что не принял бы меня к себе. Ему нужен был товарищ, который не только с ним бы работал, но мог бы при случае и покутить.
Я весь отдался новой жизни. Почему-то я воображал, что весь секрет заключается в том, чтобы напиваться до бесчувствия, пройти последовательно через все стадии опьянения, которые может выдержать лишь железный организм, и наконец дойти до совершенной потери сознания и полного свинства. Мне не нравился вкус алкоголя, поэтому я пил исключительно для того, чтобы напиться — напиться безнадежно, до одури. Я, раньше трясшийся над деньгами Шейлок, скупой и бережливый и доводивший до слез старьевщиков, я, остолбеневший, когда увидел, как Француз Фрэнк истратил за один раз восемьдесят центов, угощая восемь человек виски, — я стал теперь относиться к деньгам более легкомысленно и беспечно, чем многие из знакомых мне пьяниц.
Я помню, как мы с Нельсоном как-то раз вечером сошли на берег. В кармане у меня было сто восемьдесят долларов. Я собирался купить себе сначала кое-что из одежды, а потом выпить. Одеться мне было необходимо. Все, что у меня было, я носил на себе, а это все состояло из следующих предметов: пары морских сапог, из которых вода, к счастью, так же быстро вытекала, как и попадала в них, из широких панталон ценой в пятьдесят центов; ситцевой сорокацентовой рубашки и клеенчатой шляпы. Обратите внимание, что я не упомянул ни о белье, ни о носках, — ни того ни другого у меня не было.
Чтобы дойти до лавок с готовым платьем, надо было пройти мимо дюжины кабаков. Поэтому я решил сначала выпить. До лавок с готовым платьем я так и не добрался. Утром, совершенно разбитый, с отравленным организмом, без денег, но довольный собой, я вернулся на судно, и мы вышли в море. У меня было только то платье, в котором я был, когда сходил на берег, а из ста восьмидесяти долларов не осталось ни одного цента. Людям, которые никогда ничего подобного не делали, может показаться невероятным, чтобы мальчишка мог за каких-нибудь двенадцать часов пропить сто восемьдесят долларов. Но я-то знаю, что это вполне возможно.
И я ни о чем не жалел. Я был горд. Я показал им всем, что умею тратить деньги не хуже самых расточительных из них. В обществе сильных людей я показал свою силу. Я доказал лишний раз, как уже часто доказывал раньше, свое право на титул Принца. Мое настроение можно отчасти объяснить реакцией на мою скудную жизнь и непосильную работу в детстве. Возможно, у меня в голове в то время было смутное сознание: лучше быть первым среди пьяниц и драчунов, чем гнуть спину за станком двенадцать часов в сутки и получать десять центов в час. Когда работаешь на фабрике, то не переживаешь ярких моментов. Но если этот эпизод, когда я пропил сто восемьдесят долларов в течение полусуток, — не яркое событие, то я желал бы знать, что тогда называется ярким.
Не бойтесь — я пропущу многие подробности моего сближения с Джоном Ячменное Зерно за этот период моей жизни; я упомяну только про те случаи, которые могут пролить свет на его образ действий. Три обстоятельства позволили мне предаваться такому беспробудному пьянству: во-первых, необычайно здоровый организм, более крепкий, чем у большинства людей; во-вторых — здоровая жизнь на море; и в-третьих, то, что пил я не постоянно, а урывками. Когда мы выходили в море, мы никогда не брали с собой спиртных напитков.
Передо мной мало-помалу раскрывался мир. Я уже знал несколько сот морских миль, многие прибрежные города и рыбачьи деревушки. Беспокойный дух гнал меня дальше. Я еще не все видел. Многого я еще не знал. А Нельсону было довольно и того, что он успел повидать. Он тосковал по своей любимой Оклендской гавани; когда он решил туда возвратиться, мы расстались как самые лучшие друзья.
Теперь моей штаб-квартирой сделался старинный город Бенишия на проливе Каркинез. Здесь стоял на якоре в бухте целый ряд рыбачьих лодок; на них проживала теплая компания бродяг и пьяниц, к которым я и присоединился. Тут мне пришлось часто ездить вверх и вниз по реке, так как я поступил в рыбачий патруль. В промежутках между ловлей лососей и этими поездками мне удавалось чаще сходить на берег, и поэтому я стал больше пить и еще лучше узнал, что такое пьянство. Никто не мог меня перепить, хотя иногда я пил через силу, чтобы показать свое молодечество. Однажды утром меня без чувств вытащили из сетей, развешенных для просушки на шестах; накануне вечером я попал в них в пьяном виде, ничего не понимая, и запутался в них. Когда все в гавани со смехом и шутками вспоминали это происшествие и по этому случаю снова пили, я был страшно горд. Ведь это считалось настоящим подвигом.
А когда я как-то раз пил без просыпу целых три недели подряд, я решил, что дошел до точки. Ну, думал я, дальше уж идти некуда. Пора очнуться, пора идти вперед. Всегда — независимо от того, был ли я пьян или трезв, в глубине моей души какой-то голос шептал мне, что все эти попойки и рискованные поездки — еще не вся жизнь. Этот голос был моим добрым гением. К счастью, я был создан так, что везде и всегда слышал этот голос. Слышал, как он меня манит туда, в далекий белый свет. Добродетель здесь не играла никакой роли. Это было любопытство, желание узнать, беспокойное искание чего-то чудесного, что я смутно угадывал или о чем догадывался. Какой же смысл жизни, задавался я вопросом, если вот это — все, что она может дать? Нет, должно быть, есть еще что-то, далеко-далеко.
Но однажды Ячменное Зерно сыграл со мною злую шутку, и это побудило меня немедленно исполнить мое решение — бросить прежнюю жизнь и попытаться пойти дальше. Шутка эта была невероятная — чудовищная шутка, она открыла передо мной такую бездну, о которой я раньше не имел представления. Как-то раз — это было в первом часу ночи, после грандиозной попойки — я направился неверными шагами к своей лодке, привязанной в самом конце пристани, — в ней я собирался уснуть. Прилив с бешеной скоростью гнал волны по проливу Каркинез. Когда я, наконец, тщетно пытался влезть в шлюп, уже наступило время полного отлива. Ни на берегу, ни в шлюпе не было ни души. Меня понесло течением. Я не испугался. Мне даже показалось занятным подобное приключение. Я хорошо плавал, и в том разгоряченном состоянии, в котором я находился, прикосновение холодной воды к телу освежало меня, как прохладное полотно.
И тут-то Ячменное Зерно и сыграл со мной свою безумную шутку. На меня вдруг нашло желание отдаться воле волн. Всякие болезненные настроения всегда были мне чужды. Мысль о самоубийстве никогда не приходила мне в голову. Теперь, когда она мелькнула у меня, мне показалось, что такая смерть была бы прекрасным, великолепным завершением моей короткой, но интересной жизни. Я, еще не знавший любви девушки или женщины, ни ребенка, не знакомый с наслаждением, которое может доставить общение с искусством, я, ни разу не взбиравшийся на бесстрастные и далекие, как звезды, высоты философии и видевший только крошечный уголок обширного, прекрасного мира, — я решил, что больше нет ничего, что я видел все, испытал все, что есть интересного в жизни, и что настало время умереть. Это была скверная проделка Ячменного Зерна, который, овладев моим воображением, одолел меня и в пьяном виде тащил меня к смерти.
О, он умел ловко убеждать! Да, не было сомнения, что я испытал в жизни все, и это все не имело большой цены. Состояние скотского опьянения, в котором я провел несколько месяцев (при этом воспоминании меня охватило сознание моего падения и прежнее чувство греховности), — вот самое лучшее, что я испытал; и многого ли оно стоило — это я сам теперь видел. Взять, для примера, всех старых опустившихся бродяг, которых я когда-то угощал. Вот, значит, каков был конец. Неужели я сделаюсь таким же, как они? Нет, тысячу раз нет! И я проливал слезы сладкой грусти над прекрасным юношей, которого уносило течением. (Кто не видел плачущих пьяниц, меланхолически настроенных? Их можно встретить во всех барах, и если у них нет другого слушателя, которому они могли бы рассказать о своих страданиях, то они поверяют их буфетчику, а тот волей-неволей будет это выслушивать, ведь ему платят деньги.)
Прикосновение воды было необычайно приятно. Такая смерть была достойна мужчины. Джон Ячменное Зерно внезапно завел в моем пьяном мозгу совершенно иную музыку. Прочь слезы и сожаление! Ведь я умираю смертью героя, который погибает по своей воле. И я во весь голос затянул предсмертную песню, пока вода, плескавшаяся и попадавшая мне в уши, не напомнила мне о том, в каком положении я нахожусь.
Ниже города Бенишии, там, где выдается в море пристань Солано, пролив расширяется и образует так называемую Тернерскую бухту. Я плыл в полосе берегового течения, которое идет к пристани Солано, а оттуда в бухту. Я давно знал, какой сильный водоворот образуется там, где это течение огибает остров Мертвеца, чтобы понестись затем под пристань. А мне вовсе не хотелось попасть на сваи. Приятного в этом будет мало, к тому же мне придется потратить целый час на борьбу с течением, чтобы выбраться из бухты.
Я разделся в воде и быстро заработал руками, пересекая течение под прямым углом. Остановился я только тогда, когда увидел по огням, что пристань осталась позади. Тогда я лег на спину отдохнуть. Поработать мне пришлось здорово: понадобилось немало времени, чтобы отдышаться.
Я был в полном восторге — мне удалось избежать опасности. Я снова начал петь свою предсмертную песнь, это была какая-то импровизация пьяного парня. «Не пой, рано еще, — шепнул Ячменное Зерно. — На Солано жизнь не прекращается и ночью. На пристани находятся железнодорожники. Они услышат тебя, подплывут на лодке и спасут, но ты ведь не хочешь, чтобы тебя спасли». Разумеется, я не хотел этого. Как? Чтобы меня лишили возможности погибнуть героем? Да ни за что! И я лежал на спине, глядя на звезды и наблюдая за тем, как мимо меня проносятся огни на пристани — красные, белые и зеленые. Каждому из них я посылал на прощание трогательно-грустный привет.
Очутившись уже далеко, на середине пролива, я снова запел. Иногда я делал несколько взмахов, но большей частью просто давал течению нести меня, а перед моими глазами проносились какие-то бесконечные пьяные сны.
Однако не успел еще наступить рассвет, как я несколько протрезвел в холодной воде, ведь я уже много часов провел в ней. Я уже начал интересоваться, в каком же месте пролива я нахожусь. Подумал я также и о том, что скоро начнется прилив, который может подхватить меня и выкинуть обратно на берег раньше, чем я успею выплыть в залив Сан-Пабло.
Затем я почувствовал, что устал и окоченел. Кроме того, я совершенно отрезвел и уже не имел ни малейшего желания утонуть в море. Взглянув на берег Контра Коста, я различил на нем очертания плавильни Селби и маяк на Лошадином острове. Тогда я решил доплыть до Соланского берега, но я так ослабел и замерз, продвигался вперед так медленно, да и каждый взмах стоил мне страшного труда, что я вскоре просто отдался течению, лишь изредка делая несколько взмахов, чтобы удержаться на волнах, которые под влиянием начавшегося прилива все усиливались. И тут мне стало страшно. Теперь я был уже совсем трезв, и умирать мне не хотелось. Я находил сотни причин, чтобы остаться в живых. Но чем больше я находил причин, тем вероятнее становилась возможность утонуть.
Я провел уже четыре часа в воде, когда наступил день. Рассвет застал меня в крайне печальном положении: я находился в полосе водоворотов около маяка на Лошадином острове, там, где встречаются и борются друг с другом быстрые течения из проливов Валлехо и Каркинез; в этот момент они, кроме того, боролись еще с приливом, который нагонял волны из залива Сан-Пабло. Поднялся свежий ветерок, короткие сильные волны заливали мне лицо, и я уже начинал глотать соленую влагу. Как опытный пловец, я понял, что конец близок. Но тут подоспела помощь — греческое рыбачье судно, шедшее в Валлехо. Еще раз, благодаря своему организму и физической силе, я спасся от Джона Ячменное Зерно.
К слову сказать, такие безумные проделки Джона Ячменное Зерно — вовсе не редкость. Точная статистика всех вызванных им случаев самоубийства привела бы человечество в ужас. Взять хотя бы происшествие со мной: для меня — молодого, здорового, нормального человека — желание покончить с собой не могло быть естественным. Но необходимо принять во внимание, что это желание появилось у меня после долгого периода пьянства, когда и нервы, и мозг мой были сильно отравлены алкоголем, к тому же и воображение мое всегда отличалось склонностью к драматическим и романтическим приключениям. В этот момент, когда я был доведен пьянством до полного безумия, мысль о геройской смерти привела меня в восторг. А между тем даже закоренелые, болезненно преданные алкоголю пьяницы и те кончают с собой большей частью после продолжительного пьянства, когда и нервы, и мозг насквозь пропитаны ядом.
Алексей Грогуль, психотерапевт в модальности Транзактный Анализ.
Продвинутый Практик ТА (СОТА)
Кандидат на звание сертифицированного транзактного аналитика в области психотерапии.
Индивидуальная, семейная, групповая терапия.
Мои контакты
Моя книга

Я не пью 6 лет 0 месяцев 23 дней

Аватара пользователя
gav
Russia
Модератор
Сообщения: 17177
Зарегистрирован: 30 июн 2018, 13:49
Имя: Алексей
Откуда: Химки
Контактная информация:

Книга "Джон ячменное зерно". Джек Лондон

Сообщение gav »

Глава XIII
И вот я покинул Бенишию, где Джону Ячменное Зерно чуть-чуть не удалось погубить меня. Я отправился бродить по миру, повинуясь внутреннему зову, который обещал открыть мне смысл жизни. Но куда бы я ни направлялся, путь мой всегда лежал по местам, где алкоголь лился рекой. Везде кабак служил сборным пунктом. Кабак был клубом бедняков, и это был единственный клуб, куда мне был открыт доступ. В кабаке я мог заводить знакомства. Я входил в кабак и мог разговаривать там, с кем хотел. Во всех незнакомых городах и поселках, через которые я проходил, кабак был единственным местом, куда я мог войти. С момента, когда я переступал порог кабака, я переставал быть чужим человеком в незнакомом городе.
Здесь я позволю себе сделать отступление и рассказать то, что со мной происходило совсем недавно, — всего только в прошлом году. Я запряг четверку лошадей в легкую таратайку и посадил в нее Чармиан; три с половиной месяца мы таким образом разъезжали с ней по самым диким местам Калифорнии и Орегона. Каждое утро я работал — писал свою ежедневную порцию, беллетристику. Написав, сколько я себе запланировал, я садился в таратайку, и мы ехали весь день — до следующей остановки. Однако удобные для остановок места не всегда находились на одинаковом расстоянии друг от друга, состояние дорог также было весьма различно, и потому каждый раз приходилось накануне составлять себе план поездки с учетом того, где и как я буду работать. Я должен был знать, когда именно следует выехать, чтобы заблаговременно засесть за писание и вовремя закончить положенное число страниц… Случалось порой, когда предстоял длинный путь, что мне приходилось вставать в пять часов и садиться за работу. Иногда же, если ехать было удобно и не так далеко, я мог начинать писать и в девять.
Но каким же образом заранее распределить свой день? Как только я приезжал куда-нибудь в город, я первым долгом устраивал лошадей на ночь, а по дороге из конюшни в гостиницу заходил в салун. Во-первых, надо было выпить — да, да, выпить мне хотелось; но не забудьте, что я научился-то пить именно потому, что жаждал многое разузнать. Итак, надо было прежде всего выпить.
— Выпейте со мной за компанию, — обращался я к бармену.
И затем, за выпивкой, я начинал расспрашивать о дорогах и удобных местах для остановок по намеченному маршруту.
— Постойте-ка, — говорит, например, бармен, — есть дорога через Хребет Таруотера. Она раньше была в хорошем состоянии. Я там проезжал года три назад. Но весной она как будто закрыта. Знаете что, спрошу-ка я у Джерри…
И бармен поворачивается к какому-нибудь человеку, сидящему за столиком или облокотившемуся на другой конец стойки, — к какому-нибудь Джерри, Тому или Биллу.
— Слушай-ка, Джерри, как там обстоят дела с Таруотерской дорогой? Ты ведь ездил в Вилкинсу на прошлой неделе.
А пока Билл, Джерри или Том начинает шевелить мозгами и пускать в ход свой мыслительный аппарат, я предлагаю ему выпить с нами. Затем начинается обсуждение, какая дорога лучше, — та или эта, где удобнее сделать остановку, сколько приблизительно времени придется ехать, где находятся самые богатые форелью места, и так далее; в разговор вмешиваются присутствующие, и беседа сопровождается выпивкой.
Еще два-три кабака — и у меня начинает слегка шуметь в голове, но зато я успел перезнакомиться почти со всеми в городе, узнать все о самом городе и довольно много — о его окрестностях. Я уже знаю всех местных политических деятелей, адвокатов, журналистов, дельцов, а также наезжающих в город владельцев ранчо, охотников и золотоискателей. Вечером, когда мы с Чармиан прогуливаемся по главной улице, она поражается при виде многочисленных знакомых, которых я успел завести в совершенно чужом городе.
Все это свидетельствует о том, какую услугу оказывает нам Джон Ячменное Зерно, еще более упрочивая свою власть над людьми. И везде, куда бы я ни попадал за долгие годы скитаний по белу свету, — везде я видел то же самое. Будет ли это в «cabaret» в Латинском квартале в Париже, или же в кафе в какой-нибудь глухой итальянской деревушке, или портовый кабачок для матросов в приморском городе, или же, наконец, в клубе, где пьют виски с содовой, — всегда выходит так, что лишь там, где Джон Ячменное Зерно сближает людей, я могу сразу подойти к чужому человеку, встретить, кого мне нужно, и все разузнать. И потому необходимо, чтобы в грядущие счастливые дни, когда Джон Ячменное Зерно будет, наряду с прочими остатками варварства, вычеркнут из жизни человечества, — необходимо, чтобы к тому времени кабак был заменен чем-нибудь другим, чтобы было иное место, где люди смогут встречаться, сходиться друг с другом и получать нужную им информацию.
Однако пора мне вернуться к моему рассказу. После того как я расстался с Бенишией, мой новый путь привел меня опять в кабак. У меня не было никакого морального предубеждения против пьянства, но вкус алкоголя по-прежнему мне ничуть не нравился. Вместе с тем я при всем почтении к Ячменному Зерну стал относиться к нему с недоверием: я никак не мог забыть о том, какую злую шутку он сыграл со мной, вовсе не желавшим умереть. И потому, продолжая пить, я решил держать ухо востро и решительно не поддаваться, если Джон Ячменное Зерно станет нашептывать мне мысли о самоубийстве.
Прибывая в новый город, я немедленно заводил знакомства в кабаке. Когда я бродяжничал и мне нечем было заплатить за ночлег, единственное место, где соглашались меня принять и дать мне место у камина, был кабак. В кабаке я мог вымыться, причесаться, почистить платье. К тому же проклятые кабаки постоянно оказывались тут же, под рукой. Мой родной Запад прямо кишел ими.
Ведь не мог же я так легко войти в дом к незнакомым людям. Двери их не были открыты для меня, у их очага мне не было приготовлено место. С церквями и священниками мне никогда не приходилось иметь дела. Но то немногое, что я знал о них, не привлекало меня. Церковь не была окружена ярким ореолом романтизма, она не сулила никаких интересных приключений. Священники же принадлежат к тому роду людей, с которыми никогда ничего не случается. Они всю жизнь проводят в одном и том же месте; это люди порядка и строгой системы, существа ограниченные, подневольные, с узким кругозором. В них нечего искать величия, богатого воображения, чувства товарищества. А я хотел иметь друзей добрых, веселых и великодушных, смелых, пусть даже безрассудно отчаянных, а не мокрых куриц.
Вот еще одно из обвинений, которое я предъявляю Джону Ячменное Зерно: ужасно, что он накладывает руку именно на хороших парней — на людей с огоньком, благородных, с размахом, обладающих всеми самыми ценными качествами. А Ячменное Зерно гасит этот огонек, заглушает все порывы; если он не убивает сразу своих жертв и не отнимает у них рассудка, то он заставляет их огрубеть, опуститься, он коверкает и развращает их душу, не оставляя в ней ни следа прежнего благородства, прежней утонченности.
Да, и еще одно — это уже я говорю на основании более позднего опыта: Небо да избавит меня от обыкновенных, средних людей, которых не назовешь славными парнями; от тех, у кого лед в сердце и лед в уме, которые не курят, не пьют, не ругаются, не совершают смелых поступков, которые боятся отплатить за обиду, нанести удар врагу: в их слабых душонках жизнь никогда не била ключом, переливаясь через край и побуждая их на отвагу и дерзость. Таких людей вы в кабаке не встретите, но вы также не увидите их умирающими за идею, они не переживают необыкновенных приключений; они никогда не сумеют любить безумно, как любят боги. Нет, все это не для них: они слишком заняты тем, как бы не промочить ноги, как бы не переутомить сердце, как бы увенчать мелочным успехом тусклую, серенькую жизнь.
Вот в чем я обвиняю главным образом Джона Ячменное Зерно. Ведь именно их-то, этих славных парней, чего-нибудь стоящих, чья слабость происходит от чрезмерной отваги и пылкой дерзости, — именно этих-то людей он соблазняет и губит так же, как и мягкотелых; но не о них — этих наиболее жалких экземплярах рода человеческого — я веду сейчас речь. Меня заботит другое: Ячменное Зерно губит такое огромное количество самых лучших представителей нашей расы! И все это оттого, что Джон Ячменное Зерно стоит на каждом перекрестке — и на большой дороге, и в любом закоулке, — доступный для всех, охраняемый законом; приветствуемый полицейским на посту; он манит к себе своих жертв, берет их за руку и ведет их в те места, где собираются все славные малые, все смельчаки, чтобы выпить в хорошей компании. Не будь Ячменного Зерна, эти смельчаки все равно родились бы на свет и совершили бы что-нибудь стоящее, вместо того чтобы бесславно погибнуть.
Сколько раз я испытывал на себе, какое чувство товарищества порождает Джон Ячменное Зерно. Иду я, например, по тропинке к водокачке, чтобы там подождать товарного поезда, — и вдруг натыкаюсь на компанию «алки» (так называются бродяги-пьяницы, пьющие аптечный спирт). Тотчас же все здороваются со мной, приветствуют меня и приглашают выпить за компанию. Меня угощают техническим алкоголем, умело разбавленным водой, — и вскоре я уже участвую в общем веселье, в голове у меня шумит; и Джон Ячменное Зерно нашептывает мне, что жизнь — прекрасна, что мы все — храбрые и хорошие люди, что мы — свободные существа, беззаботно, как боги, шествующие по жизненному пути, послав к черту весь мир, где царит условность, сухость ума и души, где все чувства размерены по аршину.
Алексей Грогуль, психотерапевт в модальности Транзактный Анализ.
Продвинутый Практик ТА (СОТА)
Кандидат на звание сертифицированного транзактного аналитика в области психотерапии.
Индивидуальная, семейная, групповая терапия.
Мои контакты
Моя книга

Я не пью 6 лет 0 месяцев 23 дней

Аватара пользователя
gav
Russia
Модератор
Сообщения: 17177
Зарегистрирован: 30 июн 2018, 13:49
Имя: Алексей
Откуда: Химки
Контактная информация:

Книга "Джон ячменное зерно". Джек Лондон

Сообщение gav »

Глава XIV
Вернувшись в Окленд после своих странствований, я посетил пристань и возобновил дружбу с Нельсоном. Он теперь постоянно оставался на берегу и вел еще более разгульную жизнь, чем раньше. Я тоже бóльшую часть времени проводил на суше в компании с ним, лишь изредка совершая короткие поездки по заливу, когда на какой-нибудь шхуне не хватало рук.
Таким образом, мои силы уже не восстановлялись, как в те периоды, когда я не пил и занимался физическим трудом на свежем воздухе. Теперь я пил ежедневно, а при всяком удобном случае напивался допьяна; я все еще продолжал воображать, что секрет Ячменного Зерна заключается в том, чтобы напиваться мертвецки, по-скотски. За это время я здорово пропитался алкоголем. Я буквально жил в кабаках, превратился в их завсегдатая и даже того хуже. И вот тут-то Джон Ячменное Зерно пытался снова одолеть меня, он избрал другой, более предательский, но не менее убийственный способ, чем в тот раз, когда я чуть не дал отливу унести себя в открытое море. Мне еще не стукнуло семнадцати лет; всякую мысль о постоянной работе я с презрением отвергал; я чувствовал себя тертым калачом в среде других тертых калачей; я пил, потому что эти люди пили и потому что я не хотел от них отставать. Настоящего детства у меня никогда не было, и теперь, слишком рано став взрослым, я был довольно-таки циничным и, увы, знал многие скверные стороны жизни. Я даже не испытал, что такое любовь чистой девушки, но зато успел заглянуть в такие бездны, что воображал, будто вполне постиг и любовь, и жизнь. И мало хорошего было в том, что я узнал. Не будучи от природы пессимистом, я все же был убежден, что жизнь — довольно-таки дрянная, ничего не стоящая штука.
Дело, видите ли, было в том, что Ячменное Зерно притуплял мои чувства. Я уже перестал слышать прежний голос души. Даже мое любопытство начало покидать меня. Не все ли равно, что там находится на другом конце света? Живут там мужчины и женщины, без сомнения, точь-в-точь похожие на мужчин и женщин, которых я знаю. Они женятся, выходят замуж и проходят весь круг мелочных людских забот и, разумеется, пьют. Но стоит ли ехать так далеко, на край света за выпивкой? Не проще ли завернуть за ближайший угол и зайти к Джо Виги, где имеется все, что мне нужно? Да и Джонни Рейнгольдс все еще содержал трактир «Разлука». И, кроме этих, были кабаки на каждом углу, да еще в промежутках между углами.
Голос, звавший меня проникнуть во все тайны жизни, становился все более и более глухим, по мере того как алкоголь пропитывал насквозь мое тело и подчинял себе мой ум. Прежние беспокойные стремления улеглись. Не все ли равно — умереть и сгнить в Окленде или где-нибудь в другом месте? И я, несомненно, вскоре умер бы и сгнил, судя по тому, с какой быстротой Джон Ячменное Зерно гнал меня в могилу; но, к счастью, оказалось, что дело зависит не всецело от него. Я уже узнал, что значит потерять аппетит, каково вставать поутру с дрожащими руками, со спазмами в желудке, с пальцами, онемевшими точно от паралича; я узнал, как необходимо выпить тут же стаканчик, чтобы опохмелиться (о, Джон Ячменное Зерно ловко умеет поддать доппинга. Когда у человека и мозг и тело горят и ноют от действия отравы, он, чтобы вылечиться, набрасывается снова на тот самый яд, от которого заболел).
Хитростям Джона Ячменное Зерно нет предела. Он уже раз чуть-чуть не убедил меня покончить с собой. Теперь он старался сам меня убить, не затягивая дела. Но и этого ему было мало: он пустился еще на одну хитрость. И на этот раз он чуть-чуть было не одолел меня; но зато я получил хороший урок и узнал одну вещь о нем, после чего начал пить с оглядкой, как опытный пьяница. Я узнал, что есть предел выносливости моего великолепного организма. Ячменное же Зерно никаких пределов не знает. Я узнал, что ему достаточно какого-нибудь часа или двух, чтобы одолеть меня, несмотря на мою крепкую голову, широкие плечи и могучую грудь, свалить меня на землю и начать душить меня за горло своей дьявольской рукой.
Однажды мы с Нельсоном как-то вечером сидели в кабаке. Сидели мы там только потому, что оба были без гроша, а время было предвыборное. Нужно сказать, что перед выборами местные политические деятели, выставив свою кандидатуру, имели обыкновение совершать обход всех кабаков, чтобы вербовать голоса. Сидишь себе за столиком, в горле совсем пересохло и думаешь, кто бы мог подвернуться да угостить стаканчиком? Или лучше будет пойти в другой кабак? Авось там в долг поверят. Сидишь и не знаешь, стоит ли тащиться куда-нибудь подальше, а дверь вдруг широко раскрывается, и входит целая компания изящно одетых господ, обычно довольно упитанных, и от них так и веет богатством и добродушной любезностью.
У них всегда готова бутылка и приветствие для каждого, даже для вас, хотя у вас в кармане нет пяти центов, чтобы уплатить за стакан пива; даже для робкого бродяги, который прячется в углу и, конечно, не имеет права голоса. Правда, он может всегда зарегистрироваться где-нибудь в гостинице. И представьте себе, стоит только появиться этим господам, стоит вам увидеть, как они широко распахивают дверь и входят, широкоплечие, с выпяченной грудью, с видимыми признаками отличного пищеварения, благодаря чему они не могут не быть оптимистами, не могут не подчинить себе жизни, — стоит вам увидеть их, как вы сразу приосаниваетесь. Значит, вечер все-таки ознаменуется чем-нибудь; во всяком случае, вам удастся хоть начать выпивку. А затем — кто знает? — быть может, боги будут к вам благосклонны; может быть, удастся выпить еще, и вечер завершится грандиозной оргией. И в самом деле, не успеваете вы оглянуться, как вы уже стоите у бара, опрокидываете себе в рот стакан за стаканом и стараетесь запомнить фамилии ваших новых знакомых и какие посты они мечтают занять.
Как раз в это время, в разгар предвыборной кампании, когда кандидаты занимались обходами кабаков, я начал пополнять пробелы в своем образовании, и многие мои иллюзии лопнули, как мыльные пузыри, — у меня, который когда-то зачитывался «Молотобойцем» и «Из лодочников в президенты». Да, я уже начал понимать, какая «прекрасная» штука политика и как благородны некоторые политические деятели!
Итак, в этот вечер мы с Нельсоном сидели в кабаке, без гроша в кармане, с пересохшим горлом, но с твердой надеждой пьяниц, что им случайно ниспошлется откуда-нибудь выпивка. Мы сидели и ждали, не подвернется ли кто-нибудь — главным образом мы надеялись на кандидатов. И вдруг вбегает Джо Гусь — вечно жаждущий выпить пьяница, со злыми глазами, кривым носом и цветком в петличке куртки.
— Идем, ребята, даровая выпивка — пей, сколько влезет. Мне не хотелось, чтобы вы прозевали этот случай.
— Где это? — заинтересовались мы.
— Валяйте со мной. Я вам по дороге расскажу, некогда, нельзя терять ни минуты.
И мы быстро зашагали, удаляясь от центра города. По дороге Джо стал объяснять:
— Это устраивает Ханкокская пожарная команда. Каждому нужно нарядиться в красную рубаху и каску, а в руки взять факел — вот и все. Потом всех повезут на специальном поезде в Хейуортс на демонстрацию.
Кажется, дело происходило в Хейуортсе. А впрочем, может быть, и в Сан-Леандро или в Найлсе. Хоть убейте, не помню, к какой партии относилась Ханкокская пожарная команда — демократической или республиканской. Но как бы то ни было, организаторам демонстрации не хватало факельщиков, и всякий, кто соглашался участвовать в шествии, мог, если хотел, напиться.
— Весь город будет вверх дном, — продолжал Гусь. — Как насчет влаги, вы спрашиваете? Рекой будет литься! Организаторы демонстрации закупили все, что есть в кабаках. Платить ничего не придется. Подходи себе к бару и требуй, что хочешь. У нас тут дым коромыслом пойдет.
В помещении пожарной команды, на Восьмой улице, недалеко от Бродвея, мы оделись в рубахи и каски пожарных; дали нам факелы, отправили нас гуртом на вокзал и погрузили в поезд. При этом мы всю дорогу ворчали, что нам не дали ни стаканчика перед отправлением. О, организаторы были народ опытный — им не раз приходилось иметь дело с нашим братом. В Хейуортсе нам тоже не дали выпить. Сначала походи в процессии да заработай выпивку — вот какой у них был порядок.
Шествие закончилось. И тогда открылись кабаки! Всюду был приглашен дополнительный персонал; в каждом трактире у залитой вином и ни разу не вытертой стойки стояла толпа в шесть рядов. Некогда было ни обтирать стойки, ни мыть посуду. Вообще некогда было ничего делать: еле успевали наполнять стаканы. Люди из Окленда, работающие на пристани, умеют при случае показать, что значит настоящая жажда.
Но это занятие — толкотня и борьба у стойки — показалось нам слишком нудным. Ведь все напитки в кабаках принадлежали нам. За них заплатили вожди партии, чтобы угостить нас. Мы же участвовали в шествии? Заработали же мы на выпивку? И потому мы решили произвести фланговую атаку, обошли стойку с обоих концов, оттолкнули в сторону запротестовавших было буфетчиков и начали угощаться сами, захватив с собой бутылки.
Выскочив затем на улицу, мы отбивали горлышко у бутылок о край бетонной панели и пили. Здесь не мешает сказать, что Нельсону и Джо Гусю приходилось уже пить в большом количестве неразбавленное виски, и это научило их пить с оглядкой. Ну, а я ничего этого не знал. Я все еще ошибочно думал, что пить надо как можно больше — в особенности, если за это не нужно платить. Мы поделились своими бутылками с другими, оставив и себе хорошую порцию, а больше всех выпил я. Но мне эта штука не понравилась. Я выпил ее, как выпил пиво, когда мне было пять лет, или вино, когда мне было семь. Я переборол свое отвращение и глотал виски, как лекарство. Опорожнив все бутылки, мы отправились в другие трактиры, где даровое виски также лилось рекой, и сами себя угощали.
Не имею ни малейшего понятия о том, сколько я выпил — не то два галлона, не то пять. Я помню только, что в начале оргии я выпивал сразу по полпинты, причем не запивал виски водой, чтобы отбить вкус, и не разбавлял его.
Однако наши политические деятели были слишком мудры, чтобы оставить в городе толпу пьяниц с Оклендской пристани. Когда подали обратный поезд, начался обход всех кабаков. Я уже начал испытывать на себе действие виски. Нас с Нельсоном кто-то вытолкнул из трактира, и мы очутились в самых последних рядах весьма беспорядочного шествия. Я мужественно плелся за другими, но координация у меня была в полном расстройстве, ноги дрожали, сердце стучало, а легким не хватало воздуха.
Вскоре я почувствовал полное бессилие, даже мой затуманенный мозг подсказывал, что я тут же свалюсь замертво и не попаду на поезд, если останусь в хвосте толпы. Я вышел из рядов и побежал вдоль дороги, по боковой тропинке, обсаженной развесистыми деревьями. Нельсон, смеясь, погнался за мной. Помню отдельные эпизоды, которые выделяются в моей памяти на общем фоне кошмара. Особенно ясно помню эти деревья и как я бешено мчался под ними; помню, что при каждом моем падении вся пьяная толпа принималась гоготать. Все думали, что это просто пьяные фокусы. Никому и в голову не пришло, что Джон Ячменное Зерно схватил меня за горло и душил, убийственно душил меня. Но я отлично сознавал это. Помню мимолетное чувство горечи при мысли, что я борюсь со смертью и что никто этого не хочет понять. Это было нечто вроде того, как если бы я тонул на глазах у целой толпы зевак, а те воображали бы, что я проделываю какие-то фокусы для их забавы.
Я упал и потерял сознание. О том, что случилось затем, мне рассказали потом. Из всего последующего у меня в памяти осталась только одна картина. Нельсон обладал огромной силой: он схватил меня в охапку, дотащил до поезда и всунул в вагон. Когда ему, наконец, удалось усадить меня, я начал бороться с ним с такой силой и так задыхался от недостатка воздуха, что даже Нельсон, несмотря на всю свою тупость, понял, насколько мне плохо. Теперь я знаю, что мог тогда умереть тут же, на месте. Мне часто кажется, что я никогда не был так близок к смерти, как в тот раз. Как я вел себя — об этом я могу рассказать только со слов Нельсона.
Внутри у меня все буквально раскалилось и горело, этот внутренний огонь жег меня, и я задыхался. Мне не хватало воздуха. Я безумно жаждал воздуха. Попытка моя открыть окно не удалась: все окна в вагоне были наглухо привинчены. Нельсону приходилось видеть, как пьяные люди сходили с ума: он вообразил, что я хочу выброситься из окошка. Он пытался меня удержать, но я продолжал бороться. Я схватил чей-то факел и разбил окно.
Нужно сказать, что у нас на Оклендской пристани была одна группировка за Нельсона, а другая — против него. Вагон был полон представителей и тех, и других, причем все они хватили лишнего. Когда я разбил окно, противники Нельсона приняли это за сигнал. Один из них хватил меня кулаком и свалил на пол; таким образом началась общая свалка, из которой я помню только то, что мне потом рассказали; правда, у меня осталось еще воспоминание о ней в виде боли от сильного удара в челюсть, от которого я и свалился. Тот, кто хватил меня, тоже упал поперек меня, на нем очутился Нельсон; говорят, что в начавшейся затем общей свалке внутренность вагона была буквально разнесена в щепки, и осталось лишь весьма немного целых окон.
Быть может, это мое падение и потеря сознания было самое лучшее, что только могло со мной случиться. Резкие движения, которые я делал, когда боролся, только заставляли мое сердце быстрее колотиться, а у меня уже и без того пульс был достаточно ускорен, из-за чего легкие нуждались в усиленном притоке кислорода.
Когда окончилась драка и я открыл глаза, я все-таки еще не пришел в себя. Я так же мало сознавал окружающее, как утопающий, который продолжает барахтаться, даже потеряв сознание. Совершенно не помню, что я делал, но оказывается я так настойчиво кричал: «Воздуха, воздуха!», что Нельсон, наконец, сообразил, в чем дело: он понял, что я вовсе не собираюсь покончить с собой. Тут он уже сам вытащил осколки стекла из рамы и позволил мне высунуть голову и плечи из окна. Он отчасти понял, что положение мое очень серьезное, и обнял меня за талию, чтобы помешать мне высовываться слишком далеко. И так я ехал всю дорогу в Окленд, начиная бороться, как сумасшедший, всякий раз, как Нельсон пытался втащить меня обратно в вагон.
Тут-то у меня и появился за все это время один мимолетный проблеск сознания. Единственное, что я помню, начиная с мгновения, когда я упал на тропинке под деревьями, и до того момента, когда я проснулся на другой день к вечеру, — это миг, когда я высунул голову в окно и мне в лицо подул ветер; поезд мчался; мне в глаза с силой летели искры; они жгли мне веки, ослепляли меня, а я между тем дышал — дышал изо всех сил. Вся моя сила воли была направлена на то, чтобы дышать — дышать как можно глубже, набирать в легкие как можно больше воздуха в возможно короткое время. Иначе — смерть, вот что я хорошо понимал; ведь я был опытным пловцом, много нырял и потому отлично это знал; я испытывал адские муки от долгого недостатка воздуха в те минуты, когда ко мне возвращалось сознание; и, подставив лицо ветру и искрам, я дышал, чтобы не умереть.
Больше я ничего не помню. Я пришел в себя на другой день к вечеру в одной из гостиниц, недалеко от пристани. Я был один. Доктора ко мне не приглашали. Я так легко мог умереть; Нельсон и остальные решили, что мне попросту «надо дать проспаться», и оставили меня пролежать семнадцать часов в коматозном состоянии. Каждый врач знает, как часто люди умирали оттого, что выпивали кварту виски или больше. Нам всем приходилось об этом читать, причем обыкновенно говорится, что это были привычные люди, но, пробуя пить на пари, не выдерживали. Я тогда об этом еще ничего не знал. Этот случай послужил мне наукой. Он не окончился печально не благодаря каким-нибудь особым качествам или моей доблести, а лишь благодаря счастливой судьбе и железному организму. Еще раз мое здоровье одержало верх над Джоном Ячменное Зерно. Еще одной убийственной ловушки его я избегнул, еще раз благополучно прошел по зыбкому болоту и с опасностью для жизни научился той осторожности, которая дала мне возможность продолжать пить, хотя и с оглядкой, в течение многих лет.
Небеса! Ведь это случилось двадцать лет назад; я еще жив и умею пользоваться жизнью; я с тех пор много видел, много сделал, активно жил; и я до сих пор содрогаюсь, когда вспоминаю, что был буквально на волосок от смерти, что чуть-чуть не пропустил эти чудесные два десятка лет, которые мне выпали на долю. И если Джону Ячменное Зерно не удалось меня погубить в день демонстрации Ханкокской пожарной команды, то в этом виноват был не он, поверьте!
Алексей Грогуль, психотерапевт в модальности Транзактный Анализ.
Продвинутый Практик ТА (СОТА)
Кандидат на звание сертифицированного транзактного аналитика в области психотерапии.
Индивидуальная, семейная, групповая терапия.
Мои контакты
Моя книга

Я не пью 6 лет 0 месяцев 23 дней

Аватара пользователя
gav
Russia
Модератор
Сообщения: 17177
Зарегистрирован: 30 июн 2018, 13:49
Имя: Алексей
Откуда: Химки
Контактная информация:

Книга "Джон ячменное зерно". Джек Лондон

Сообщение gav »

Глава XV
В 1892 году, ранней весной, я решил отправиться в дальнее плавание. Решение это в сущности не было связано с днем демонстрации Ханкокской пожарной команды. Я все еще продолжал жить и посещать трактиры и буквально жил в кабаке. Пить виски было, по-моему, опасно, но дурного в этом ничего не было. Виски — вещь страшная, как и множество других вещей в мире. От виски люди умирали, но, с другой стороны, и у рыбака иногда опрокидывается лодка, и он тонет, или бродяга, едущий зайцем, попадает под поезд, который его режет на куски. Чтобы устоять против ветра и волн, против поездов и кабаков, нужно обладать известной сообразительностью. Что касалось меня, я решил никогда больше не выпивать зараз кварту виски.
Побудило меня сделаться матросом другое обстоятельство: я в это время впервые мысленно представил себе дорогу к смерти, по которой Джон Ячменное Зерно ведет своих приверженцев. Картину эту, впрочем, я рисовал себе еще довольно смутно; при этом она мне представлялась с двух сторон, которые у меня в то время часто переплетались между собой.
Наблюдая среду, в которой я вращался, я стал замечать, что тот образ жизни, который ведем мы, любители пьянства, более губителен, чем жизнь, которую ведет большинство людей. Джон Ячменное Зерно, уничтожая в человеке нравственное чувство, толкает его на преступление. Мне постоянно случалось видеть, как люди в пьяном виде делали такие вещи, которые не пришли бы им в голову, будь они трезвы. И это было еще не худшее. За преступлением следовало наказание. Преступление губило людей. Многие приятели мои, с которыми я встречался в кабаках и с которыми вместе выпивал, были в трезвом виде добродушными и безобидными малыми; напившись же, они оказывались способными на самые низкие, безумные выходки. И тогда полицейские уводили их, и они сидели за решеткой, и я ходил с ними прощаться перед тем, как их увозили на ту сторону залива, где на них надевали одежду каторжников, и сколько раз мне при этом приходилось выслушивать одно и то же оправдание: «Не будь я пьян тогда, ни за что бы этого не сделал!» Иногда случалось, что под влиянием Джона Ячменное Зерно совершались самые ужасные поступки, от которых содрогалось даже мое зачерствелое сердце.
Была и другая сторона у этой дороги смерти: то был путь привычных пьяниц. Такой человек мог в любой момент отправиться на тот свет без видимой причины. Когда пьяницы заболевали, даже пустячной болезнью, от которой поправился бы всякий нормальный человек, они попросту угасали, как свечка. Иногда их находили мертвыми в постели, порой их тела вытаскивали из воды; или же просто происходил несчастный случай, как, например, с Биллом Келли. Он в пьяном виде разгружал судно, и ему оторвало палец; а могло случиться, что ему оторвало бы и голову вместо пальца.
Итак, я начал задумываться над своим положением и пришел к заключению, что мой образ жизни никуда не годится. Слишком уж он быстро приводил к могиле, а моя юность и присущая мне жажда жизни не могли примириться с мыслью о смерти. Но был только один способ уйти от этой жизни: отправиться в плавание. В заливе Сан-Франциско зимовала целая промысловая флотилия, собиравшаяся на охоту за морскими котиками; в трактирах я встречал шкиперов, их помощников, охотников и гребцов. Я познакомился с охотником Питом Холтом и принял его предложение быть у него на шхуне гребцом. Мы тут же вспрыснули наше соглашение полудюжиной стаканчиков.
Сразу же проснулись мои прежние беспокойные стремления, которые было улеглись под влиянием Джона Ячменное Зерно. Я почувствовал, что мне до смерти надоели кабацкая жизнь и Оклендская пристань; я не мог даже понять, почему все это когда-то казалось мне таким привлекательным. В голове у меня все время носилась картина «дороги смерти», и я начинал уже бояться, что со мной что-нибудь случится до отплытия, которое было назначено на январь. Я стал вести себя более осторожно, меньше пил и чаще бывал дома. Когда выпивка превращалась в дикую оргию, я удирал. Если Нельсон напивался до безумия, я всегда ухитрялся улизнуть от него.
12 января 1893 года мне исполнилось семнадцать лет, а 20 января я подписал договор о поступлении на судно «Софи Сезерленд». Это была трехмачтовая промысловая шхуна, отправлявшаяся к берегам Японии. Разумеется, договор пришлось вспрыснуть. Джо Виги разменял мне мою авансовую кредитку; сначала угощал Пит Холт, потом я, потом Джо Биги и остальные охотники. Что поделаешь? Таковы были нравы старых моряков. А кто такой был я — семнадцатилетний мальчишка, чтобы уклониться от обычаев этих зрелых, славных, отважных мужчин?
Алексей Грогуль, психотерапевт в модальности Транзактный Анализ.
Продвинутый Практик ТА (СОТА)
Кандидат на звание сертифицированного транзактного аналитика в области психотерапии.
Индивидуальная, семейная, групповая терапия.
Мои контакты
Моя книга

Я не пью 6 лет 0 месяцев 23 дней

Аватара пользователя
gav
Russia
Модератор
Сообщения: 17177
Зарегистрирован: 30 июн 2018, 13:49
Имя: Алексей
Откуда: Химки
Контактная информация:

Книга "Джон ячменное зерно". Джек Лондон

Сообщение gav »

Глава XVI
На «Софи Сезерленд» пить было нечего, плавание продолжалось пятьдесят один день, и я все время блаженствовал. Мы воспользовались северо-восточным муссоном и при помощи его стали быстро продвигаться на юг, к Бонинским островам — отдельно стоящей и принадлежащей Японии группе, служившей местом сбора канадской и американской промысловых флотилий. Здесь суда запасались водой и производили необходимый ремонт, перед тем как пуститься в трехмесячное плавание вдоль японских берегов до Берингова моря, где происходила охота на стаи котиков.
Эти пятьдесят дней удачного плавания, проведенные мною в абсолютном воздержании от спиртных напитков, вполне восстановили мое здоровье. Я чувствовал себя отлично. Из моего организма был изгнан весь алкогольный яд; с самого начала плавания у меня ни разу не было желания выпить; я даже не вспоминал о выпивке. Разумеется, матросы часто говорили между собой о выпивке, рассказывали наиболее интересные или смешные случаи, происходившие во время попоек. Об этих инцидентах они вспоминали с бóльшим удовольствием и бóльшим увлечением, чем про всякие другие случаи из своей полной приключений жизни.
Старшим из матросов был некто Луис, толстяк лет пятидесяти. Это был спустивший все свое состояние шкипер. Его погубил Джон Ячменное Зерно, и он теперь заканчивал свою карьеру так же, как и начал ее, — простым матросом. Этот случай произвел на меня глубокое впечатление. Очевидно, Джон Ячменное Зерно умеет не только убивать людей. Луиса, например, он не убил. Он сделал хуже. Он лишил его власти, места, всех жизненных благ, втоптал в грязь его самолюбие и на всю жизнь осудил его на тяжелое существование простого матроса; а так как Луис был крепкий и здоровый человек, то ему, очевидно, предстояло очень долго влачить такое существование.
Наше плавание по Тихому океану завершилось. Мы увидели вулканические, заросшие лесом вершины Бонинских островов и вошли, лавируя между рифами, в хорошо защищенную гавань; вскоре загромыхал наш якорь, и мы стали на место, где уже находилось судов двадцать таких же бродяг — кочевников моря. С берега доносился аромат неведомых тропических растений. Туземцы на своих странной конструкции челноках и японцы на еще более странного вида сампанах плыли по заливу, гребя одним веслом, направляясь к нашему судну. В первый раз я попал в чужую страну. Наконец, я добрался до края света; теперь я воочию увижу все то, о чем читал в книгах. Я рвался сойти на берег.
Я сговорился с двумя матросами, и мы решили держаться все время втроем (мы так хорошо привели это в исполнение, что нас до конца плавания звали «Три собутыльника»). Одного — шведа — звали Виктором. Другой — норвежец Аксель. Виктор показал нам тропинку, которая исчезала сначала в диком ущелье, затем опять показывалась и шла по крутому склону из сплошной лавы, а оттуда вилась в гору среди пальм и цветов, то пропадая, то вновь появляясь. Он предложил нам подняться по этой дорожке, на что мы охотно согласились: оттуда открывался чудесный вид, там могут быть оригинальные туземные деревушки и, наконец, нас может ожидать какое-нибудь — но какое, никто из нас не знал — приключение. Акселю же очень хотелось отправиться на рыбную ловлю. Мы и на это согласились. Мы решили достать сампан, захватить двух рыбаков-японцев, которые знают рыбные места, и устроить грандиозную ловлю. Что же касается меня, то все проекты мне одинаково нравились.
Составив план, мы съехали на берег на лодке, минуя рифы из живых кораллов; добравшись до земли, мы вытащили нашу лодку на белый берег, покрытый коралловым песком. Мы прошли через песчаную полосу, вошли под сень кокосовых пальм и добрались до маленького городка. Там мы нашли несколько сотен буйствовавших матросов со всех концов земли; все они безмерно пили, безмерно пели и безмерно плясали. Все это происходило на главной улице городка, к великому возмущению совершенно беспомощной горсточки японских полицейских.
Виктор и Аксель решили, что нужно пропустить по стаканчику, прежде чем отправиться на такую длинную прогулку. Мог ли я отказаться выпить с этими двумя задушевными парнями? Необходимо было вспрыснуть нашу дружбу. Этого требовал обычай. Мы все смеялись над нашим капитаном-трезвенником и презирали его за то, что он ничего не пил. Мне лично пить вовсе не хотелось, но зато мне надо было доказать, какой я хороший товарищ и славный малый. Даже воспоминание о Луисе не остановило меня, когда я глотал едкую, обжигающую жидкость. Правда, Джон Ячменное Зерно нанес Луису жестокий удар, но я-то ведь был молод, кровь, мол, здоровая и яркая, быстро текла по жилам, организм у меня железный и… ну, молодость всегда презрительно смеется при виде разрушительных действий старости.
Странный, крепкий напиток дали нам. Он сильно отдавал алкоголем. Нельзя было угадать, где и каким образом он приготовлен; скорее всего это была какая-то туземная настойка: он был горячий, как огонь, прозрачный, как вода, и действовал быстро, как смерть. Он был разлит по бутылкам из-под голландского вина, на которых сохранилась этикетка с весьма подходящим названием «Якорь». И в самом деле, от действия этого напитка мы стали на якорь. Мы так и не выбрались из города. И на сампане не поехали, и рыбы никакой не ловили. И хотя мы простояли на острове десять дней, но так ни разу и не прошлись по тропинке, шедшей вдоль утесов из лавы и утопавшей в цветах.
В городке мы встретили старых знакомых с других шхун — людей, с которыми мы бывали вместе в кабаках в Сан-Франциско перед отплытием. Каждая такая встреча начиналась выпивкой: поговоришь о том о сем, опять выпьешь; потом начинаешь песни и всякие шутки, пока, наконец, не зашумит в голове. Тогда все начинало казаться мне каким-то значительным и чудесным — все эти орущие во всю глотку старые морские волки (одним из которых был и я сам), собравшиеся для кутежа на коралловом утесе среди океана. Мне вспоминались отрывки из баллад о рыцарях, пирующих в старинном зале. Вот они расселись: эти за почетным концом — выше соли, а те — ниже соли; вот викинг только что вернулся с моря и сел за пир в ожидании битвы. И я чувствовал, что еще не умерла вся эта старина и что мы принадлежим к той же самой древней породе.
Еще не настал вечер, как Виктор от пьянства совершенно потерял рассудок. Он хотел драться со всеми и со всем. Мне случалось видеть в сумасшедших домах буйных помешанных; разницы между ними и Виктором не было никакой — разве только та, что он был еще несноснее. Нам с Акселем все время приходилось вмешиваться, мирить подравшихся, так что и нам попало в общей свалке; наконец, мы ухитрились, пустив в ход всю нашу осторожность и хитрость пьяных людей, уговорить нашего приятеля сесть в лодку, после чего мы отвезли его на судно.
Но не успел Виктор ступить на палубу, как начал скандалить. Силен он был, как несколько человек, вместе взятых, и он поднял на судне дым коромыслом. Ясно помню, как он загнал одного матроса в ящик с цепями; к счастью, тот не особенно пострадал — Виктор не в состоянии был как следует хватить его. Матрос всячески увертывался и увиливал от него, и Виктор в кровь расшиб себе кулаки об огромные звенья морской цепи. Когда же нам, наконец, удалось вытащить его из ящика, помешательство его успело уже принять другую форму: он вообразил себя великим пловцом и вдруг перескочил за борт и начал демонстрировать свое умение плавать, барахтаясь, как полудохлая морская свинья, и усиленно глотая соленую влагу.
Мы выудили его из воды, снесли вниз, раздели и уложили на койку, после чего и сами почувствовали себя совсем разбитыми. Но все-таки нам с Акселем хотелось еще побывать на берегу; мы и отправились, оставив на судне громко храпевшего Виктора. Любопытно то, что товарищи Виктора, сами не дураки выпить, осуждали его. Они неодобрительно качали головой и бормотали: «Такому человеку пить нельзя!» А между тем Виктор был самым ловким матросом и самым добродушным человеком из всего экипажа. Это был во всех отношениях идеал моряка; товарищи ценили его по заслугам, уважали и любили. Но Джон Ячменное Зерно умел превращать его в одержимого. Вот здесь-то и делали различие между ним и собой прочие пьяницы. Они знали, что от пьянства — матросы всегда пьют чрезмерно — они тоже сходят с ума, но они впадали лишь в тихое помешательство. Буйное помешательство — вот это уже не годилось: оно портило веселье другим и часто кончалось трагедией. С точки зрения этих людей, в тихом помешательстве не было ничего предосудительного. Если мы станем на общечеловеческую точку зрения, разве не всякое помешательство является предосудительным? А кто умеет внушить безумие лучше Джона Ячменное Зерно?
Однако вернемся к нашему рассказу. Очутившись на берегу, мы с Акселем забрались в уютный японский трактирчик, уселись там и начали подсчитывать и сравнивать, у кого из нас больше синяков; за стаканчиком мы обсуждали недавние происшествия. Нам понравилось спокойно пить в тишине, и мы пропустили еще по одному. Тут в трактирчик заглянул один из наших товарищей, потом еще несколько, и мы продолжали с ними нашу скромную попойку. Наконец, мы пригласили японский оркестр, но не успели прозвенеть первые ноты самисены и тайко, как вдруг с улицы донесся дикий вой, ясно слышный сквозь бумажные стены. Мы узнали этот звук. Виктор, все еще продолжая вопить и совершенно пренебрегая дверями, влетел к нам, прорвав хрупкие стены дома. Глаза у него были налиты кровью, он дико размахивал мускулистыми руками. На него напало прежнее безумие; ему хотелось все уничтожать на своем пути; он жаждал крови, чьей-нибудь крови. Музыканты обратились в бегство; мы тоже. Спасаясь, мы вбегали в какие-то двери, порой лезли напролом сквозь бумажные стены; мы готовы были на все, только бы нам удрать.
К тому времени, когда дом оказался наполовину разрушенным, Виктор успел немного успокоиться; мы с Акселем согласились уплатить хозяину за все убытки, а сами отправились на поиски более спокойного местечка. На главной улице шел дым коромыслом. Сотни матросов в буйном веселье гуляли взад и вперед. Ввиду того, что начальник полиции со своим немногочисленным отрядом оказался совершенно бессильным, губернатор приказал всем капитанам судов собрать свои команды на корабли до захода солнца.
Что? Так вот как хотят с нами обращаться! Не успела эта новость дойти до шхун, как на них не осталось ни одной души. Все сошли на берег. Даже те, кто вовсе не собирался раньше, начали прыгать в лодки. Злосчастный приказ губернатора спровоцировал всеобщий скандал. После захода солнца прошло несколько часов, но матросы заявляли одно: «Пусть только попробуют вернуть нас на суда!». Они ходили по городу и приглашали все власти попытаться это сделать. Самая большая толпа собралась перед домом губернатора; пели во все горло матросские песни; из рук в руки передавали бутылки; некоторые шумно плясали. Полицейские, в том числе и резервный отряд, стояли кучками, совершенно беспомощные, и ждали от губернатора приказания, которого он весьма благоразумно не отдавал.
Мне эта вакханалия представлялась чем-то величественным. Казалось, будто вернулись времена испанских пиратов. Здесь был широкий, свободный разгул — это было достойно великих авантюристов. И я тоже участвовал в этом разгуле, и я был одним из этих морских разбойников, буйствовавших среди бумажных домиков японского городка.
Губернатор так и не отдал приказа очистить улицы. Между тем мы с Акселем продолжали бродить из трактира в трактир и везде выпивали. Вскоре во время какой-то пьяной проделки мы с ним разлучились, и я потерял его из виду; у меня у самого уже зашумело в голове. Я побрел дальше, на каждом шагу заводя новые знакомства; я пил стакан за стаканом и пьянел все больше и больше. Помню, я сидел где-то вместе с японскими рыбаками, с рулевыми гавайцами из нашей же флотилии и молодым матросом-датчанином, только что вернувшимся из Аргентины, где он был ковбоем. Этот датчанин очень интересовался местными обычаями и обрядами. И вот мы начали пить сакэ, с полным и точным соблюдением всего японского этикета. Это был бесцветный, мягкий, тепленький напиток; подавали его в крошечных фарфоровых чашечках.
Помню еще мою встречу с юнгами — парнями лет восемнадцати — двадцати из английских семей средней руки. Они сбежали с судов, куда их отдали для обучения морскому делу, и вот теперь они очутились на промысловых шхунах в качестве матросов. Это были цветущие, ясноглазые юнцы с гладкой кожей; они были молоды, как и я, и тоже учились жизни среди взрослых мужчин. Да они и вправду уже были взрослыми. Они не хотели пить слабый сакэ, им нужны были четырехугольные бутылки, наполненные едкой, огненной жидкостью, которая зажигала у них кровь и возбуждала пожар в мозгу. Помню одну трогательную песню, которую они пели, с таким припевом:

Хочу тебе кольцо я дать,
Сынок мой дорогой,
Чтоб вспомнил про свою ты мать
В час бури роковой.

И они плакали, когда пели эту песню, — эти бесшабашные юные негодяи, нанесшие такой удар гордости своих матерей. Я тоже пел вместе с ними, и плакал вместе с ними, и наслаждался этой трогательной и драматической сценой, и пытался дать какое-то пьяное хаотическое объяснение жизни и романтическим приключениям. И еще одна картинка, которая ярко и отчетливо выделяется в тумане времени: мы — эти юнцы и я — идем по улице, обнявшись и покачиваясь, а над нами сияют звезды. Мы поем какую-то лихую матросскую песню, поем все, за исключением одного: он сидит на земле и горько плачет, а мы отбиваем такт, размахивая бутылками из-под джина. С обоих концов улицы доносятся голоса матросов, поющих, как и мы, хором, и вся жизнь кажется значительной, прекрасной, каким-то фантастическим и великолепным безумием.
Затем опять следует тьма, после нее я, открыв глаза, вижу при бледном свете начинающегося дня японку, которая заботливо и тревожно склоняется надо мной. Это жена местного лоцмана, и я лежу у двери ее дома. Мне холодно, я весь дрожу, я болен после вчерашней попойки. Чувствую, что я слишком легко одет. Ах, эти негодные юнги! У них, видно, вошло в привычку удирать. Теперь они удрали со всем моим имуществом. Часы мои исчезли. Несколько долларов, которые у меня были, тоже пропали. Нет и моего пальто. Пояса тоже. И… да, верно, башмаки тоже утащили.
Я описал для примера один из десяти дней, проведенных нами на Бонинских островах. Виктор оправился от своего временного сумасшествия, разыскал меня и Акселя, и мы после этого пили с большей осторожностью. Но мы так и не поднялись по тропинке из лавы, заросшей цветами. Город да бутылки из-под джина — вот все, что мы видели.
Тот, кто сам обжегся, не может не предупреждать других об опасности. Поступи я так, как следовало, я мог увидать на Бонинских островах много интересного, получить от многого настоящее удовольствие. Но я отлично понимаю, что дело вовсе не в том, как следует или как не следует поступать. Важно то, как поступаешь на самом деле. Такова извечная, неопровержимая истина. Я делал то, что делал. Я делал то, что делали все матросы на Бонинских островах. Я делал то, что делали в то самое время миллионы людей в различных точках земного шара. Я поступал так потому, что все меня толкало на этот путь, потому что я был человеком, вернее, мальчишкой, продуктом своей среды; потому что я не был ни болезненно-малокровным субъектом, ни полубогом. Я был просто человеком и шел по тому же пути, по которому шли все, шли люди, пред которыми я преклонялся, прошу не забывать — здоровые полнокровные мужчины, крепкие, могучие, шумливые, свободные духом, не рассчитывавшие по-мещански каждый свой шаг, а с истинно царским великолепием расточавшие и жизнь, и свои силы, и деньги.
И этот путь был открыт передо мною. Точно во дворе, где играют дети, оставили незакрытым колодец. Какой прок убеждать маленьких смельчаков, шагающих своими крошечными неуверенными ножками по пути к познанию жизни, что нельзя играть близ незакрытого колодца. Все равно они непременно будут играть около него. Все родители это знают. И мы тоже знаем, что известный процент этих детей — самые живые и смелые из них — упадут в колодец. Нужно только одно, и каждый из нас это знает, а именно — прикрыть колодец. То же самое и с Джоном Ячменное Зерно. Все уговоры и нравоучения в мире не будут в состоянии удержать от Ячменного Зерна зрелых мужчин и подражающих им юношей до тех пор, пока Ячменное Зерно доступно всегда и повсюду и пока оно неразрывно связано с понятием о мужественности, смелости и широком размахе.
Единственный рациональный выход из этого положения для нас, представителей двадцатого столетия, — это забить колодец и доказать, что двадцатый век есть действительно двадцатый век, оставив девятнадцатому и всем предыдущим векам все то, что принадлежит им: сожжение ведьм, нетерпимость, фетишизм и самый гнусный из всех этих остатков варварства — Джон Ячменное Зерно.
Алексей Грогуль, психотерапевт в модальности Транзактный Анализ.
Продвинутый Практик ТА (СОТА)
Кандидат на звание сертифицированного транзактного аналитика в области психотерапии.
Индивидуальная, семейная, групповая терапия.
Мои контакты
Моя книга

Я не пью 6 лет 0 месяцев 23 дней

Аватара пользователя
gav
Russia
Модератор
Сообщения: 17177
Зарегистрирован: 30 июн 2018, 13:49
Имя: Алексей
Откуда: Химки
Контактная информация:

Книга "Джон ячменное зерно". Джек Лондон

Сообщение gav »

Глава XVII
От Бонинских островов мы умчались на север, в поисках стада котиков, и долгих три месяца таскались по северным морям, в холод и мороз. Порой случалось, что мы попадали в густую, бесконечную полосу тумана и по целым неделям не видели солнца. Работа была неимоверно тяжелая, мы не пили и даже не думали о выпивке. А потом мы поплыли на юг, в Йокогаму, с огромным запасом шкур в трюме, предвкушая близость получения жалованья.
Мне очень хотелось сойти на берег и повидать Японию, но первый день после прибытия был всецело посвящен работе на судне: нас, матросов, отпустили только к вечеру. И здесь, согласно общепринятому порядку и установившемуся у мужчин обычаю вспрыскивать всякие сделки, Джон Ячменное Зерно снова подхватил меня под руку и повел, куда хотел. Капитан дал деньги охотникам для передачи нам, а те сидели и ждали нас в одном из местных трактиров, чтобы мы пришли их получить. Трактиром всецело завладела компания с нашей флотилии. Всякие напитки лились рекой. Угощали все. Могли ли мы после трех месяцев тяжелой работы и вынужденной трезвости — молодые, крепкие, цветущие, здоровые парни, в которых долго сдерживаемая дисциплиной и окружающими условиями жажда жизни теперь била ключом и шла через край, — могли ли мы удержаться, чтобы не выпить двух-трех стаканчиков? Выпьем немножко — так мы решили, — а потом пойдем осматривать город.
И повторилась та же самая история. Ведь сколько же раз нужно было выпить! А чем больше проникал в нашу кровь волшебный жаркий напиток, чем больше смягчались наши голоса и наши сердца, тем сильнее мы чувствовали, что теперь не время делать оскорбительное различие: согласиться выпить с одним товарищем и отказаться пить с другим. Все — товарищи, все мы вместе боролись с бурями и лишениями, все мы, стоя рядом, спускали паруса и натягивали канаты, сменяли друг друга у руля, лежали рядом на той же палубе, когда судно зарывалось в волны, и одновременно поднимали головы, когда оно выныривало, и смотрели, кого из товарищей не хватает. И потому надо было выпить со всеми, и все угощали, и голоса наши становились громче, когда мы все вспоминали тысячи товарищеских поступков. Про драки и словесные препирательства мы совсем забыли и твердо знали, что в целом мире нет парней лучше.
Так вот — был еще ранний вечер, когда мы попали в этот трактир, и за всю эту первую ночь на берегу я так Японии и не увидел; ничего я не увидел, кроме этого трактира — обыкновенного кабака, очень похожего на кабаки у нас дома, да и вообще на кабаки всего света.
Две недели мы стояли в Йокогамской гавани, но из всего города мы только и видели, что кабаки, где собирались матросы. Иногда кто-нибудь из нас нарушал однообразие попоек, выкинув какой-нибудь эффектный фортель. Мне, например, посчастливилось совершить настоящий подвиг по этой части: как-то раз, в темную полночь, я вернулся вплавь обратно на шхуну и крепко там уснул, а портовая полиция в это время искала в гавани мое тело и выставила мое платье для опознания.
Быть может, именно ради таких вещей и напиваются люди, думал я. В нашем маленьком кружке то, что сделал я, считалось из ряда вон выходящим событием. Вся гавань об этом говорила. В течение нескольких дней я слыл героем среди лодочников-японцев и в кабаках на берегу. Мой подвиг был достоин скрижалей истории. Я мог с гордостью вспоминать об этом событии и рассказывать о нем. Сознаюсь, что когда я вспоминаю это даже теперь, двадцать лет спустя, в душе моей поднимается тайное чувство гордости. Это был такой же яркий момент, как тот, когда Виктор разрушил чайный домик на Бонинских островах или когда меня обворовали беглые юнги.
Но интересно то, что наслаждение Джоном Ячменное Зерно было еще неведомо мне. Я был по природе своей так далек от алкоголизма, что самый вкус алкоголя меня нисколько не прельщал; химическая реакция, которую он производил в моем теле, не доставляла мне никакого удовольствия: мой организм в подобной реакции не нуждался. Я пил потому, что пили те люди, с которыми я жил; пил потому, что не мог по характеру своему допустить такого позора, дать себя перещеголять другим в этом их излюбленном развлечении. Но я все еще был большим сластеной; в тех случаях, когда со мной не было никого, кто бы мог меня видеть, я покупал леденцы и с наслаждением поглощал их.
Под звуки веселой песни мы подняли якорь и вышли из Йокогамской гавани, держа курс на Сан-Франциско. На этот раз мы воспользовались северным течением, в спину нам дул крепкий западный ветер, так что мы после тридцати семи дней лихого плавания уже пересекли Тихий океан. Нам предстояло получить кругленькую сумму, и за все эти тридцать семь дней мы постоянно строили планы относительно того, как мы истратим наши деньги. За все это время никто из нас не выпил ни одного глотка вина, и мозги у нас совершенно прояснились.
Каждый матрос прежде всего уверял (как часто раздаются эти слова на баке возвращающихся домой судов!):
— Ну, я-то уж буду за версту держаться от этих акул (содержателей матросских гостиниц).
Затем — в скобках — шло сожаление о том, что в Йокогаме было истрачено так много денег. А затем уже каждый начинал мечтать на любимую тему. Виктор, например, уверял, что как только он высадится в Сан-Франциско, он пройдет прямо, не оглядываясь, через пристань и берег Барбари дальше — в самый город и сразу же поместит объявление в газетах о том, что он ищет комнату в скромной рабочей семье.
— Тогда, — говорил Виктор, — я запишусь недели на две в какой-нибудь танцкласс, чтобы познакомиться с девушками и молодыми ребятами. Потом я постараюсь попасть в компанию, где танцуют, меня начнут приглашать в гости на вечера и все прочее; а с теми деньгами, которые я получу, я смогу выдержать до января, и тогда опять отправлюсь за котиками.
Нет, пить он больше не станет. Он теперь знает, чем это кончается, особенно у него; вино вливается внутрь, а рассудок улетает прочь; и не успеешь оглянуться, как все деньги исчезают. По горькому опыту он знал, что перед ним выбор: или попойки дня на три сряду, вместе с акулами и гарпиями берега Барбари, или целая зима, со здоровыми развлечениями в приличном обществе. Разве можно было сомневаться, что он выберет.
Аксель же Гундерсон, который не любил ни общества, ни танцев, объявил:
— Я должен получить хорошую сумму, и я смогу поехать домой. Вот уже пятнадцать лет, как я не видал мать и всю мою семью. Как только мне выдадут деньги, я отправлю их домой, пусть они там ждут меня. Затем я выберу хорошее судно, направляющееся в Европу, и приеду опять с деньгами. Если сложить обе суммы вместе, то окажется, что у меня в жизни никогда не было столько денег сразу. Дома на меня будут смотреть, как на принца. Вы и представить себе не можете, до какой степени в Норвегии все дешево. Я смогу сделать всем подарки и тратить деньги так, что буду казаться им настоящим миллионером, и прожить целый год, не плавая на судах.
— Как раз то, что я собираюсь сделать, — заявил Красный Джон. — Вот уже три года, как я не имею ни одной строчки от своих, и десять лет, как я не был дома. А знаешь, Аксель, ведь в Швеции такая же дешевизна, как в Норвегии, а мои живут в деревне, фермерствуют. Я тоже пошлю свою получку домой и с тобой вместе на одном судне обогну мыс Горн. Мы себе хорошее судно найдем.
И Аксель Гундерсон, и Красный Джон начали наперебой описывать прелести сельской жизни и живописные обычаи своих стран. После этих рассказов каждый из них буквально влюбился в родной дом другого, и они торжественно поклялись совершить путешествие вместе и провести время вместе: шесть месяцев в Швеции у Джона и шесть месяцев в Норвегии у Акселя. Так и не разнять их было до конца плавания — они прямо с головой ушли в обсуждение своих планов.
Длинного Джона домой не тянуло. Но бак ему надоел. Матросских гостиниц ему также не нужно. Он найдет себе комнатку в тихом семействе, поступит в навигационную школу и сдаст экзамен на шкипера. То же самое говорили и другие. Каждый клялся, что на этот раз он будет умнее и не станет сорить деньгами. Подальше от «акул», от прибрежного квартала, от кабаков — таков был лозунг у нас в команде.
Матросы стали невиданно бережливы и удивительно благоразумны. Они ничего не покупали у эконома. Накладывались заплаты на заплаты — разноцветные куски материй один на другой в самых необычайных комбинациях. Матросы экономили даже на спичках и закуривали не иначе как вдвоем или втроем от одной спички.
Не успели мы войти в гавань Сан-Франциско, как тотчас же после врачебного осмотра к нашему судну подплыли лодки с рассыльными из разных гостиниц. Они наводнили палубу; каждый во все горло рекламировал свое заведение, и у каждого за пазухой была даровая бутылка виски. Но мы с величественным видом и громкими ругательствами указали им на трап. Мы не нуждались ни в их гостиницах, ни в их виски. Ведь мы были трезвые, бережливые матросы и знали, на что тратить деньги.
Наконец настал день выдачи жалованья у судового комиссара. Мы вышли из конторы на тротуар с карманами, полными денег. На нас, точно хищные птицы, немедленно накинулись «акулы и гарпии». Мы переглянулись. Целых семь месяцев мы прожили вместе, не разлучаясь, а теперь дороги наши расходились. Оставалось выполнить последний обряд перед расставанием (ведь это же был обычай, священный обычай!).
— Пойдем, ребята, — сказал наш шкипер.
Тут же, под рукой, оказался и неизбежный кабак. Их даже целая дюжина была поблизости. А когда мы все зашли в один из них, «акулы» целой толпой стали у дверей на тротуаре. Некоторые из них пытались даже войти, но мы не желали иметь никакого дела с ними.
И вот мы все стали у длинной стойки — шкипер, штурман, шесть охотников, шесть лодочных рулевых и пять гребцов. Одного гребца не хватало: близ мыса Джеримо мы опустили его на дно моря, привязав ему к ногам мешок с углем, во время снежной бури, в промежутке между двумя снежными буранами. Нас было девятнадцать человек, и это была наша прощальная выпивка. После семи месяцев настоящей, тяжелой работы и в бурю и в затишье мы теперь в последний раз смотрели друг на друга. Мы отлично знали, что дороги моряков всегда расходятся в разные стороны. И все девятнадцать человек, как один, приняли угощение шкипера. А после этого помощник красноречиво окинул нас взглядом и потребовал еще виски. Помощника мы любили не меньше, чем шкипера, — мы любили обоих одинаково. Можно ли было, выпив с одним, не выпить с другим?
Затем угощал Пит Холт — охотник с моей лодки (он погиб через год на «Мери Томас», которая пошла ко дну вместе со всем экипажем). Время шло, один стакан виски следовал за другим; голоса наши становились громче, а в голове шумело. Всех охотников было шесть, и каждый из них настаивал, во имя священного чувства товарищества, чтобы весь экипаж выпил с ним хотя бы по одному стаканчику. Было еще шесть рулевых и пять гребцов, и все они рассуждали точно так же. У каждого в кармане звенели деньги, и каждый считал, что его деньги не хуже других, а душа у всех была щедрая и благородная.
Девятнадцать раундов — девятнадцать стаканов один за другим. Что еще нужно Джону Ячменное Зерно, чтобы всецело подчинить себе людей? Все мы были доведены до той точки, когда забываются всякие заботливо взлелеянные мечты. Команда, пошатываясь, вышла из трактира и попала прямо в объятия «акул и гарпий». После этого дело пошло быстро. Кто в неделю, а кто и в два дня просадил все свои деньги, и содержатели матросских гостиниц начали их записывать на уходившие в плавание суда. Виктор был видный, рослый мужчина, по протекции какого-то своего приятеля ему удалось попасть в спасательную команду. Но объявления насчет комнаты в семье скромного рабочего он так нигде и не поместил и танцкласса никакого не видел. Длинный Джон тоже так и не попал в навигационную школу. Через неделю он поступил на временное место — крючником на речной пароход. Красный Джон и Аксель не послали домой своего жалованья. Вместо этого и их, как и всех прочих, раскидало в разные стороны: они поступили на разные суда и отправились плавать по всем морям света; их поместили туда содержатели гостиниц, и они трудились, чтобы уплатить «акулам» авансы, которых и в глаза не видели.
Меня лично спасло то, что у меня были дом и семья, куда я мог вернуться. Я переехал через залив, добрался до Окленда и между прочим взглянул в «свиток смерти». Нельсона уже не было — его застрелили во время вооруженного сопротивления отряду полиции. «Виски» тоже исчез. Исчезли также Старый Коул, Старый Смудж и Боб Смит. Другой Смит, с «Энни», утонул. Француз Фрэнк, по слухам, прятался где-то в верховьях реки; говорили, что он боится появиться внизу, потому что где-то что-то натворил. Еще несколько человек отбывали наказание в Сен-Квентине или Фольсоме. Большой Алек, грек, которого я близко знавал в Бенишии в старые времена и с которым мы, бывало, пили всю ночь напролет, убил двух человек и убежал за границу. Фитцсиммонс, с которым я служил в рыбачьем патруле, получил рану ножом в спину; у него было повреждено легкое; ранение осложнилось туберкулезом; он долго болел и умер. И так все, один за другим. Да, «путь смерти» был оживленным, бойким путем, а по всему тому, что я знал об этих людях, я не сомневался, что виноват во всем Джон Ячменное Зерно; за исключением одной только смерти не по его вине — смерти Смита с «Энни».
Алексей Грогуль, психотерапевт в модальности Транзактный Анализ.
Продвинутый Практик ТА (СОТА)
Кандидат на звание сертифицированного транзактного аналитика в области психотерапии.
Индивидуальная, семейная, групповая терапия.
Мои контакты
Моя книга

Я не пью 6 лет 0 месяцев 23 дней

Аватара пользователя
gav
Russia
Модератор
Сообщения: 17177
Зарегистрирован: 30 июн 2018, 13:49
Имя: Алексей
Откуда: Химки
Контактная информация:

Книга "Джон ячменное зерно". Джек Лондон

Сообщение gav »

Глава XVIII
Мое увлечение Оклендской гаванью успело совершенно пройти. Мне перестала нравиться эта обстановка, вся эта жизнь. Я вернулся опять к Оклендской бесплатной библиотеке и снова начал читать книги — на этот раз с бóльшим пониманием. К тому же мать моя настаивала на том, что мне пора остепениться: покутил и баста, пора и за постоянную работу приняться. Да и семья моя нуждалась в деньгах. Подчиняясь всему этому, я поступил на джутовую фабрику и обязался работать по десять часов в сутки, получая по десять центов за час. Несмотря на то что я стал и сильнее и более ловким, я получал теперь ту же самую плату, что и на консервной фабрике несколько лет назад. Правда, здесь мне обещали через несколько месяцев повысить плату до доллара с четвертью в день.
С этого времени начинается для меня период полнейшей добродетели — в том, по крайней мере, что касается Джона Ячменное Зерно. Проходил месяц за месяцем, а я ни капли вина в рот не брал. Но мне не было еще восемнадцати лет, я был здоров, и мускулов моих не повредила физическая работа — она только укрепила их; понятно, что мне, как всякому молодому парню, необходимо было развлечение, что-нибудь возбуждающее, — нечто иное, чем книги и чисто механический труд.
Как-то раз я зашел в Союз христианской молодежи. Там царил здоровый спортивный дух, но для меня все это было чересчур по-детски. Я уже не был мальчиком, не был даже юношей, несмотря на мою молодость. Я привык держаться на равных со взрослыми мужчинами. Я знал о темных и страшных вещах. Для молодых людей, которых я встречал в Союзе христианской молодежи, я был человеком из совершенно иного мира: мы говорили на разных языках, я обладал более печальным и более ужасным жизненным опытом. (Теперь, когда я вспоминаю свою жизнь, я начинаю понимать, что настоящего детства у меня никогда не было.) Молодежь из Союза, во всяком случае, была не по мне: эти мальчики были слишком юны, слишком невинны. Впрочем, я не стал бы на это обращать внимание, если бы они сумели сойтись со мной на другой почве и оказать мне духовную поддержку. Но я много вычитал из книг — куда больше, чем они. Скудость их практического знания жизни, их духовное убожество — все это дало в сумме столь крупную, отрицательную величину, что она перевешивала и их нравственность, и успехи в занятиях спортом.
Одним словом, я уже не мог играть в детские игры с учениками приготовительного класса. Вся эта чистая, хорошая жизнь была закрыта для меня потому, что я уже прошел курс в школе Джона Ячменное Зерно. Я слишком рано узнал много лишнего. И все же, когда наступят новые, лучшие времена и алкоголь будет совершенно изгнан из жизни людей, именно в Союз христианской молодежи и другие интересные организации будут ходить те, кто теперь таскается по кабакам, чтобы там заводить знакомства.
Я работал по десять часов в день на джутовой фабрике. Это была нудная, чисто механическая работа. Мне же хотелось жизни, хотелось чувствовать, что я не только машина, работающая за десять центов в час. Но кабаков с меня было довольно. Мне нужно было нечто новое. Я превращался во взрослого человека. Во мне начали расти какие-то прежде неведомые мне и волнующие меня желания и стремления.
И в это-то время я по счастливой случайности встретился с Луисом Шаттоком. Мы стали друзьями.
Луис Шатток, совершенно не будучи порочным малым, был в сущности кем-то вроде дон-жуана; сам он, впрочем, был убежден, что он глубоко развращенный городской продукт. Я же вовсе таковым не был. Луис был красив, изящен и постоянно влюблялся. Влюбляться для него было интересным, всецело его поглощавшим занятием. А я о девушках и понятия не имел. Мне до сих пор не до них было. Эта сторона жизни прошла мимо меня. А когда однажды Луис поспешно простился со мной на улице и подошел, приподняв шляпу, к какой-то своей знакомой девице и пошел дальше рядом с ней, я почувствовал волнение и зависть. Мне тоже захотелось поиграть в эту игру.
— Ну, зачем же дело стало? — сказал Луис. — Надо только барышню тебе найти.
Но это труднее, чем кажется на первый взгляд. Я вам сейчас это докажу в небольшом отступлении. Луис не был вхож в дом к своим знакомым девушкам. Ни у одной из них он не бывал. Разумеется, и я — совершенно чужой человек в этом новом для меня мире — находился в таком же положении. Кроме того, ни Луис, ни я не имели возможности посещать танцклассы и общественные вечера, а это были самые удобные места, чтобы завязать знакомства. Но у нас на это не хватало денег. Луис был учеником в кузнечной мастерской и получал лишь немногим больше меня. Мы оба жили дома и платили семье за свое содержание. Кроме того, надо было покупать папиросы, необходимую одежду и обувь, а после этого нам оставалась на личные расходы сумма, которая колебалась между семьюдесятью центами и долларом в неделю. Мы складывали наши капиталы, затем делили их поровну; порой остатки общих денег шли в пользу одного из нас, когда он, например, пускался в какую-нибудь крупную авантюру — вроде прогулки с барышней: трамвай в Блэр-Парк, туда и обратно, глядишь — и двадцати центов как не бывало; мороженое — две порции — тридцать центов, или какие-нибудь там темали, это стоило дешевле и обходилось в двадцать центов на двоих.
Но меня мало тревожило отсутствие денег. Презрение к деньгам, которому я научился у устричных пиратов, меня потом не покидало всю жизнь. В своей философии я завершил полный круг и всегда одинаково презирал деньги — как в те минуты, когда мне не хватало на что-нибудь десяти центов, так и в то время, когда я разбрасывал десятки долларов, угощая своих товарищей и разных прихлебателей.
Но каким же образом найти себе барышню? Льюис не мог привести меня в какой-нибудь дом и там представить девушкам. Сам я не был ни с кем знаком. Своих же приятельниц Луис ревниво берег для себя; во всяком случае, сама природа вещей не позволяла ему уступить мне одну из них. Правда, ему иногда удавалось уговорить свою знакомую привести с собой какую-нибудь подругу, но эти подруги оказывались лишь бледными копиями, совершенно бесцветными особами по сравнению с красотками Луиса.
— Тебе придется действовать, как действовал в свое время я, — сказал он наконец. — Я взял да и познакомился с барышней. Сделай то же самое.
И он научил меня, как следует поступать. Не надо забывать, что у нас с Луисом с деньгами было очень туго. Нам приходилось всячески изворачиваться, чтобы платить за свое содержание и сохранять приличный вид. Встречались мы с ним по вечерам, после рабочего дня, где-нибудь на углу или в маленькой бакалейной лавке в переулке, единственном месте, куда мы заходили. Здесь мы покупали папиросы, а иногда на пять центов «красненьких». (О да! Луис и я пожирали леденцы не краснея — сколько влезет. Ни он, ни я не пили. Ни он, ни я никогда не заходили в кабак.)
Но вернемся к девушкам. По совету Луиса, я должен был прибегнуть к самому простому способу: выбрать ту, которая мне нравится, и познакомиться с ней. Каждый день мы вечером гуляли по улицам. Девушки тоже прогуливались парами. Но, гуляя, девушка не может не посматривать на юношу, который проходит мимо и бросает ей искоса взгляды. (До сих пор, где бы я — теперь уже человек среднего возраста — ни находился, в каком бы то ни было городе, деревне или поселке, я опытным взором старого игрока слежу за этой милой, невинной игрой девушек и юношей, когда весна или лето выманивает их из дому на прогулку.)
Беда заключалась только в том, что в этот идиллический период своей жизни я, прошедший уже огонь и воду, оказался крайне робким и застенчивым. Луис постоянно подбадривал меня. Но я девушек не знал. Они казались мне, несмотря на мою скороспелость, таинственными существами. В критический момент мне не хватало смелости.
Тогда Луис начинал мне показывать, как это делается: красноречивый взгляд, улыбка, немножко смелости, приподнятая шляпа, какое-нибудь слово, в ответ — колебания, хихиканье, робкое волнение — и глядишь, дело уже завершено: Луис сам познакомился и кивает мне, чтобы я подошел, а он представит меня.
Но когда мы затем разделялись на пары и гуляли вместе, кавалер с дамой, я замечал, что Луис неизменно шел рядом с хорошенькой, а мне оставлял дурнушку.
Разумеется, после целого ряда попыток, о которых не стоит здесь говорить, я научился действовать лучше: набралось уже порядочно девушек, с которыми я мог раскланиваться и которые соглашались гулять со мной по вечерам. Но любовь я узнал не сразу. Меня занимало и интересовало такое времяпровождение, и я продолжал ему предаваться. Мысль о выпивке ни разу не пришла мне в голову. Впоследствии я, занимаясь обобщениями социологического характера, иногда подолгу задумывался над нашими с Луисом любовными приключениями. Но в общем все это было очень хорошо, чисто и невинно. Тогда же я узнал одну аксиому общего характера, но скорее биологического, чем социологического, а именно, что если исключить различие в одежде, то «Знатная леди и Джуди О'Греди во всем остальном равны».
А вскоре и я узнал, что такое любовь девушки, узнал всю прелесть, весь упоительный ее восторг. Я назову ее Хейди. Ей не было еще шестнадцати лет. Юбочка у нее доходила только до краев ботинок. Мы оказались рядом на собрании Армии Спасения; но сама она к этой организации не принадлежала. Не принадлежала к ней и тетка Хейди, сидевшая с ней рядом с другой стороны. Тетка эта приехала погостить из деревни, куда в то время еще не проникла Армия Спасения, и зашла на полчаса из любопытства. А Луис сидел рядом со мной и наблюдал: по-моему, он только наблюдал, так как Хейди не принадлежала к тому типу женщин, который ему нравился.
Мы сидели молча в эти незабываемые полчаса, но все время робко переглядывались друг с другом; несколько раз наши взгляды встречались, но мы сразу же отводили глаза в сторону. У нее было тонкое продолговатое лицо и необычайно красивые карие глаза. А носик — прямо мечта, как и губы — нежные, слегка капризные. На ней был берет, из-под которого виднелись волосы — мне казалось, что я никогда не видел такого красивого оттенка волос у шатенок. Эти полчаса убедили меня в том, что любовь с первого взгляда — вовсе не миф.
К сожалению, Хейди и тетка ушли очень скоро, как мне показалось (присутствующим на собраниях Армии Спасения разрешается уходить когда угодно). Собрание потеряло для меня всякий интерес; выждав для приличия несколько минут, мы с Луисом тоже направились к выходу. Когда мы выходили, одна женщина, сидевшая в задних рядах, узнала меня. Она встала и вышла вслед за мной. О ней я говорить не стану. Эта была женщина моего же круга, я познакомился с ней в давнишние времена на пристани. Когда Нельсона ранили, он умер у нее на руках, а она знала, что я был его единственным приятелем. Она хотела рассказать мне про смерть Нельсона, и я сам хотел про это узнать. И вот я перешагнул из новой жизни в старую, оторвался от моей зарождавшейся юношеской любви к маленькой шатенке в берете и окунулся в атмосферу прежней, хорошо знакомой мне мрачной дикости.
Выслушав ее рассказ, я побежал искать Луиса, боясь, что потерял мою первую любовь, едва увидев ее. Но на Луиса можно было в этом отношении положиться. Ее звали Хейди. Он узнает, где она живет. Она каждый день, идя в школу Лафайета или возвращаясь оттуда, проходила мимо мастерской кузнеца, у которого он работал. Больше того, он уже несколько раз видел ее в компании с другой ученицей той же школы, Руфью; и, наконец, Нита, у которой мы всегда покупали леденцы в мелочной лавочке, подруга Руфи. Нужно было первым делом пойти в мелочную лавочку и уговорить Ниту передать Руфи записку для Хейди. Если это получится, то мне останется только написать записку.
Так все и вышло. Мне довелось узнать свидания украдкой, на полчаса, познать все сладкое безумие юношеской любви. Есть в мире любовь, более сильная, чем эта, но нежнее ее нет ничего. Как сладко вспоминать про нее! Никогда ни у одной девушки не бывало более робкого поклонника, чем я, несмотря на то что я так рано узнал всю грязь мира и вел когда-то такую бурную жизнь. Я совершенно не знал девушек. Я, которого нарекли Принцем устричных пиратов; я, пускавшийся один в свет и живший как взрослый мужчина среди взрослых мужчин; я, который мог управлять судном в туман и в бурю, зайти в любой притон в приморском квартале и принять деятельное участие во всякой начинающейся драке или с шиком подозвать всех сидевших в кабаке к стойке, — я не знал, что можно сказать, как нужно действовать с этой тоненькой девчоночкой в коротенькой юбке, которая ничего не знала о жизни и незнание которой в этой области могло сравниться лишь — я так думал — лишь с моей житейской мудростью.
Помню, как мы сидели вдвоем на скамейке под звездным небом. Между нами было пространство в добрый фут шириной. Мы сидели вполоборота друг к другу, опершись на спинку скамейки; раз или два наши локти соприкоснулись. Я утопал в блаженстве, я говорил с ней, осторожно выбирая слова, чтобы как-нибудь не оскорбить ее нежный слух, но все время я мучительно старался понять, чего она от меня ждет. Чего может ждать молоденькая девушка от юноши, сидящего с ней рядом на скамейке и пытающегося проникнуть в тайны любви? Что я должен сделать? Должен ли я поцеловать ее? Хочет ли она, чтобы я сделал такую попытку? А если она ждет именно этого, а я этого не сделаю, что она подумает обо мне?
Ах, она была мудрее меня — теперь я это знаю — эта невинная женщина, ребенок в коротенькой юбке. Она часто встречалась с мальчиками. Она показывала мне, что я ей нравлюсь, всеми способами, которые может позволить себе девушка. Она сняла перчатки и держала их в руке. Помню, как она, в шутку наказывая меня за что-то сказанное мною, смело и непринужденно начала похлопывать меня по губам этими перчатками. Я чуть не потерял сознание от восторга. Более чудесного ощущения я никогда в жизни не испытал. Помню даже еле заметный запах духов, которыми были надушены ее перчатки: я вдыхал его, когда они касались моих губ.
И вдруг началось мучительное раздумье и сомнение. Не схватить ли мне эту ручку, размахивавшую надушенными перчатками, которые только что коснулись моих губ? Осмелюсь ли я тут же поцеловать ее или обнять за талию? Решусь ли я хотя бы сесть поближе к ней?
Ничего я не осмелился сделать. Так-таки ничего и не сделал. Я просто сидел и любил ее — любил от всей души. И мы на этот раз расстались без поцелуя. Помню, когда я поцеловал ее впервые; это было в другой раз, тоже вечером, при прощании, великий это был миг, когда я, наконец, собрался с духом и решился. В общем мы с ней виделись украдкой всего раз двенадцать и обменялись каким-нибудь десятком поцелуев — юношеских поцелуев, коротких, невинных, вселявших в нас самих удивление. Мы никогда не ходили вдвоем, даже на утренний концерт. Один раз мы съели на пять центов леденцов, но я твердо верил, что она меня любила. Знаю, что я-то безусловно любил ее, больше года мечтал о ней, и память о ней мне дорога до сих пор.
Алексей Грогуль, психотерапевт в модальности Транзактный Анализ.
Продвинутый Практик ТА (СОТА)
Кандидат на звание сертифицированного транзактного аналитика в области психотерапии.
Индивидуальная, семейная, групповая терапия.
Мои контакты
Моя книга

Я не пью 6 лет 0 месяцев 23 дней

Аватара пользователя
gav
Russia
Модератор
Сообщения: 17177
Зарегистрирован: 30 июн 2018, 13:49
Имя: Алексей
Откуда: Химки
Контактная информация:

Книга "Джон ячменное зерно". Джек Лондон

Сообщение gav »

Глава XIX
Когда я бывал в обществе непьющих людей, о выпивке и не помышлял. Луис не пил. Ни ему, ни мне это было не по средствам, но — и это еще более знаменательно — у нас и желания не было выпить. Мы были вполне здоровыми и нормальными юношами. Если бы нас тянуло выпить, мы ухитрились бы пить, даже не имея денег.
Каждый вечер, закончив рабочий день, мы, умывшись, переодевшись и поужинав, встречались где-нибудь на углу или в мелочной лавке. Но вскоре закончились теплые осенние дни, а в холодные морозные вечера или в сырую погоду, когда сверху сыпал мелкий дождичек, угол являлся крайне неудобным местом для встреч. В мелочной же лавке печки не было. Нита — или кто бы там еще ни прислуживал покупателям — убегала при первой возможности в натопленную комнату при магазине. Туда мы не допускались, а в самой лавке стоял такой же холод, как и на улице.
Мы с Луисом начали обсуждать положение. Оставался один исход — кабак, место сбора для всех мужчин, то место, где они сталкивались с Джоном Ячменное Зерно. Как памятен мне этот мокрый и ветреный день, когда мы с Луисом, дрожа от холода (на пальто у нас не хватало денег), отправились искать себе подходящий трактирчик. В трактире всегда бывает тепло и уютно. Мы с Луисом шли туда вовсе не потому, что нам захотелось выпить. А между тем мы знали, что кабак — не благотворительное учреждение. Нельзя было сидеть там часами, не заказав чего-нибудь.
Денег у нас было очень мало. Жалко было тратить их, ведь на них можно было прокатиться в трамвае с кем-нибудь из знакомых девушек (когда мы гуляли одни, то на трамвай денег не тратили, а всегда ходили пешком). Понятно, что, попав в трактирчик, мы старались получить как можно больше удовольствия за свои деньги. Мы потребовали колоду карт, сели за стол и битый час играли в экрю; за этот час Луис угостил пивом один раз, и я один раз; пиво было самым дешевым напитком — кружка пять центов. Какая расточительность! Как нам было жаль этих денег!
Мы начали разглядывать посетителей. Это были преимущественно пожилые или среднего возраста рабочие. Большинство из них были немцы, держались они отдельными группами, и все, очевидно, давно знали друг друга. С ними у нас не могло быть ничего общего. Мы единодушно забраковали этот трактир и вышли расстроенные оттого, что зря потеряли вечер и истратили двадцать центов на совершенно ненужное нам пиво.
Наши поиски продолжались еще несколько дней; наконец, мы забрели в «Националь», на углу Десятой и Франклинской. Здесь общество было более подходящее. Луис нашел двух-трех знакомых, я тоже встретил несколько старых товарищей — своих соучеников по школе, с которыми дружил, будучи еще маленьким мальчиком в коротеньких штанишках. С ними мы начали вспоминать старину и расспрашивать друг друга, что сталось с тем, что поделывает другой. Разумеется, беседа велась за стаканчиком. Они угощали нас, и мы пили. Затем, согласно неписаному кодексу, настала наша очередь угощать. Это уже было чувствительно — это означало, что придется за один присест кинуть на прилавок центов сорок — пятьдесят.
Вечер прошел быстро и очень оживленно, но мы окончательно обанкротились. Карманные деньги, припасенные на целую неделю, целиком исчезли. Все же мы решили, что будем посещать только «Националь», но дали себе слово быть осмотрительнее с угощением. До конца недели приходилось экономить пожестче. Даже на трамвай не оставалось ни гроша. Пришлось отменить прогулку с двумя девушками из Западного Окленда, с которыми мы собирались завести роман. Мы договорились встретиться с ними на другой день в городе, а теперь у нас не хватало денег даже на то, чтобы довезти их домой. Как и многим, попадающим в затруднительное финансовое положение, нам приходилось исчезнуть на время из вихря светской жизни — по крайней мере, до субботы, дня получки. Поэтому мы с Луисом стали назначать друг другу свидание в какой-то конюшне, где мы сидели, подняв воротники и стуча зубами, затем играли в экрю в казино в ожидании, пока не пройдет время нашего отшельничества.
После этого мы опять начали посещать «Националь», но старались тратить ровно столько, сколько требовали приличия, чтобы иметь возможность наслаждаться теплом и уютом. Иногда нам не везло. Раз, например, нас заставили принять участие в игре в карты, и мы проиграли два раза подряд (а по уговору проигравший угощал всех пятерых партнеров). Что за несчастие! Ведь это означало расход от двадцати пяти до восьмидесяти центов, в зависимости от того, сколько игроков потребуют десятицентовые напитки. Впрочем, мы всегда имели возможность временно отвратить последствия подобных катастроф: хозяин открыл нам кредит. Разумеется, этим день расчета только отодвигался, да и появлялось искушение тратить больше, чем мы истратили бы наличными. (Хорошо помню, что когда я следующей весной внезапно покинул Окленд и опять отправился бродяжничать, я остался должен этому трактирщику один доллар и семьдесят центов. Когда я, спустя несколько лет, возвратился, его уже не оказалось. Так я ему до сих пор не уплатил свой долг. Если он случайно прочтет эти строки, прошу его иметь в виду, что уплачу по первому же требованию.)
Я рассказал об этом инциденте с «Националем», чтобы еще раз показать, каким соблазном, каким искушением является Джон Ячменное Зерно при таком социальном строе, когда на каждом углу торчит кабак. Хуже того, некоторые поневоле принуждены прибегнуть к нему. Мы с Луисом были здоровыми юношами. Мы вовсе не хотели пить. Это было нам не по средствам. А между тем холодная, мокрая погода гнала нас в кабак, где нам приходилось тратить часть наших скудных капиталов на спиртные напитки. Строгие критики заметят нам, что мы могли бы отправиться в Союз христианской молодежи, в вечернюю школу, в общественные клубы или дома для юношества. На это есть только один ответ: мы туда не пошли! Таков неоспоримый факт. Не пошли, да и только. И еще теперь, в настоящий момент, существуют сотни тысяч мальчишек вроде меня и Луиса, которые проделывают с Джоном Ячменное Зерно как раз то, что делали мы с Луисом: у Джона тепло и уютно, он манит к себе пальцем и радушно встречает всякого, подхватывает его под руку и вкрадчиво нашептывает ему на ухо свое гнусное внушение.
Алексей Грогуль, психотерапевт в модальности Транзактный Анализ.
Продвинутый Практик ТА (СОТА)
Кандидат на звание сертифицированного транзактного аналитика в области психотерапии.
Индивидуальная, семейная, групповая терапия.
Мои контакты
Моя книга

Я не пью 6 лет 0 месяцев 23 дней

Аватара пользователя
gav
Russia
Модератор
Сообщения: 17177
Зарегистрирован: 30 июн 2018, 13:49
Имя: Алексей
Откуда: Химки
Контактная информация:

Книга "Джон ячменное зерно". Джек Лондон

Сообщение gav »

Глава XX
Джутовая фабрика не выполнила обещания повысить мне жалованье до доллара с четвертью в день. В ответ на это я, чьи предки по прямой линии участвовали во всех войнах, начиная с давнишней дореволюционной борьбы с индейцами, — я, юный свободный американский гражданин, воспользовался своим правом на свободный труд и покинул фабрику.
Я все еще не отказывался от прежнего намерения найти себе постоянное занятие и потому начал присматриваться, не подвернется ли что-нибудь подходящее. Ясно было одно: неквалифицированный рабочий получал нищенскую плату. Необходимо научиться какому-нибудь ремеслу. Я решил стать электротехником. Спрос на них все более растет. Но каким же образом научиться электротехнике? Поступить в техническую школу или в университет — на это у меня не было средств; да и к тому же я был не особенно высокого мнения о теоретической науке. Я был практик и жил в том мире, где господствовала практика. Кроме того, я все еще верил в мифы, которые являлись необходимой принадлежностью мировоззрения всякого американского мальчишки в мое время.
Ведь мог же мальчишка-лодочник стать президентом[2]. Любой подросток, поступивший на службу в какое-нибудь торговое или промышленное учреждение, если он бережлив, энергичен, не пьет спиртных напитков, мог сам научиться делу, постепенно подняться, занимая все более и более ответственные должности, и, наконец, стать младшим компаньоном фирмы. А тогда уж стать старшим компаньоном — пустяки: это только вопрос времени. Часто случалось — так говорится в волшебной сказке, — что парню удавалось, благодаря своей старательности и усердию, жениться на дочери хозяина. К этому времени я уже успел твердо поверить в свое умение ухаживать и ни минуты не сомневался, что женюсь на дочери хозяина. В этом я был твердо убежден. Так поступали все мифические юноши, как только становились взрослыми!
Так я решил навсегда проститься с бродячей жизнью. Я отправился на электрическую станцию, снабжавшую энергией одну из линий оклендского трамвая. Меня повели к самому директору. Он принял меня в кабинете, роскошь которого буквально ошеломила меня. Но я все-таки храбро заговорил. Я объяснил ему, что мне хотелось бы на практике изучить электротехническое дело, что я работы не боюсь, что я привык к тяжелому труду, ему нужно только взглянуть на меня, чтобы убедиться в моей силе и выносливости. Я сказал ему, что хочу начать с низших ступеней и своим трудом пробиваться вверх, что я готов посвятить всю свою жизнь этому занятию и своей работе.
Директор прямо просиял. Слушая меня, он заявил мне, что я пойду далеко. Сам он всегда охотно шел навстречу каждому молодому американцу, желавшему пробить себе дорогу. Ведь предприниматели всегда ищут именно таких юношей, как я; но, увы, они очень редко находят их. Мое намерение похвально и достойно всякого уважения. Он сам лично будет следить за тем, чтобы мне была дана полная возможность его выполнить. (А я слушал его, и сердце у меня трепетало, и я думал, не на его ли дочери я со временем женюсь?)
— Прежде чем окончательно выйти на самостоятельный путь и начать изучать более сложные и тонкие подробности профессии, — сказал он, — вам, разумеется, придется поработать в вагонной мастерской, где производится ремонт и установка моторов. (Тут я уже окончательно решил, что это будет именно его дочь, и соображал, много ли у него акций компании.)
— Но, — продолжал он, — вы сами, конечно, понимаете, что не можете начать с должности помощника электротехника, работающего по установке моторов. Это придет позднее, когда вы заслужите ваше повышение. Вы должны в сущности начать с самого начала. Ваши обязанности в вагонной мастерской будут заключаться в подметании пола, мытье окон, общей уборке помещения. Когда вы докажете, что умеете справляться с этими обязанностями, тогда вы можете стать помощником электромонтера.
Я не вполне ясно понимал, каким образом подметание и мытье пола могут служить подготовкой к профессии электромонтера, но из книжек знал, что все начинали с самой черной работы и благодаря своему усердию становились в конце концов владельцами всего предприятия.
— Когда можно начать? — спросил я, стремясь как можно скорее вступить на путь, открывавший передо мной столь блестящие перспективы.
— Но, — сказал директор, — как мы с вами уже условились, вы должны начать с самого начала. Вы не можете сразу попасть в вагонную мастерскую, даже уборщиком. Вы должны раньше пройти через машинное отделение и проработать некоторое время смазчиком.
У меня слегка ёкнуло сердце: на миг мне представилось, что путь, отделяющий меня от его дочери, становится что-то уж очень длинным, но я тотчас же воспрянул духом. Знакомство с паровым двигателем будет мне только полезно: я стану от этого еще лучшим электротехником. Если я буду работать смазчиком в машинном отделении, то мне удастся изучить устройство машин во всех деталях, — я знал, что не упущу такого случая. Господи! Карьера моя представлялась мне в еще более блестящем виде, чем раньше.
— Когда мне явиться на работу? — спросил я глубоко признательным тоном.
— Но, — сказал директор, — вы не можете ожидать, чтобы вас с первого же дня определили в машинное отделение. Вам нужно к этому подготовиться. Нечего и говорить, что вам необходимо пройти через котельное отделение. Впрочем, я знаю, вы сами отлично это понимаете. Вы увидите, что даже подкладывание угля — целая наука, это не пустячок, к которому можно относиться с пренебрежением. Знаете ли вы, что мы взвешиваем каждый фунт угля, который сжигаем? Таким образом мы узнаем достоинство того или иного сорта, который нам приходится покупать; мы до мелочей, до последнего грамма учитываем расходы в каждой отрасли производства. Вместе с тем мы замечаем, какой истопник расходует больше угля и кто, по неумению или небрежности, хуже других использует его. — Лицо директора опять расплылось в улыбке. — Видите, каким важным является пустячный, казалось бы, вопрос об угле; чем лучше вы освоитесь с этим делом, тем лучшим станете работником, более ценным и для нас и в собственных глазах. Ну, а теперь согласны ли вы приняться за дело?
— Когда угодно, — мужественно ответил я, — и чем скорее, тем лучше.
— Хорошо, — сказал он. — Приходите завтра к семи.
Меня повели и показали, в чем будут состоять мои обязанности. При этом мне были объявлены условия работы: десятичасовой рабочий день; работать ежедневно, включая воскресенья и праздничные дни; один свободный день в месяц; жалованье — тридцать долларов в месяц. Не от чего было прийти в восторг! Уже несколько лет тому назад на консервной фабрике я зарабатывал по доллару в день за десять часов работы. Я утешал себя мыслью, что моя работа не ценилась дороже теперь лишь потому, что я все еще был неквалифицированным рабочим. Но теперь пойдет иначе. Теперь я буду работать именно ради приобретения квалификации, чтобы научиться ремеслу, составить себе карьеру и состояние и добиться руки директорской дочери.
И начинал-то я именно так, как полагалось, — с самого начала. В этом-то и была вся суть. Я должен был подавать уголь истопникам, которые сыпали его в топку, и вырабатываемая им энергия превращалась в пар; а пар, в свою очередь, в машинном отделении превращался в электрическую энергию, с которой имели дело электротехники. Без сомнения, с подачи угля начиналось все, — если только, разумеется, директору не вздумается послать меня на копи, где добывался уголь, чтобы я получил более полное представление о происхождении электрической энергии, приводящей в движение городские трамваи.
Работа! Оказалось, что я, до сих пор не отстававший в работе от взрослых мужчин, понятия не имел о том, что называется настоящей работой. Десятичасовой рабочий день! Мне приходилось подавать уголь как для дневной, так и для ночной смены; несмотря на то, что я работал весь обеденный перерыв, мне никогда не удавалось окончить работу раньше восьми вечера. Я работал по двенадцать и по тринадцать часов, и мне здесь не платили сверхурочных, как на консервной фабрике.
Так и быть, сразу открою тайну. Я выполнял работу двух человек. До моего поступления дневную смену обслуживал взрослый, сильный рабочий, а ночную — другой, такой же взрослый и сильный. Каждому из них платили по сорока долларов в месяц. Директор с целью экономии убедил меня исполнять работу двух мужчин за тридцать долларов в месяц. Я воображал, что он помогает мне изучать электротехническое дело. А он попросту сберегал компании пятьдесят долларов в месяц.
Но я-то еще не знал, что заменяю двух рабочих. Никто мне этого не сказал: директор предупредил всех, чтобы никто не проговорился. С каким мужеством я принялся за дело в первый день! Я работал с максимальной быстротой, наполнял железную тачку углем, бегом вез ее к весам, взвешивал, а оттуда катил ее в котельное отделение и опрокидывал на железные листы перед топкой.
Работа! Я делал больше, чем двое, которых я заменял. Те просто возили уголь на тачках и высыпали его на листы. Я же так поступал только с углем для дневной смены, уголь для ночной смены я должен был насыпать кучей у стены в котельном отделении. Помещение это было очень тесное. Первоначально оно предназначалось для рабочего, подававшего уголь для ночной смены. Из-за этого мне приходилось делать очень высокую кучу и насыпать уголь все выше и выше, подпирая его крепкими досками. Под конец я должен был делать двойную работу: сначала высыпать содержимое тачки на пол, а потом подбрасывать его наверх лопатой.
Я весь обливался потом, но ни на секунду не прекращал работы, хотя чувствовал, что начинаю изнемогать. К десяти часам утра я израсходовал столько энергии, что уже почувствовал голод; тогда я быстро вытащил один из толстых двойных бутербродов, которые я принес себе на завтрак, и съел его стоя, не смыв с себя покрывавшей меня с головы до ног угольной пыли; ноги у меня при этом так и тряслись. К одиннадцати я успел съесть весь свой завтрак. Но не все ли равно? Зато я могу теперь работать весь перерыв. И я проработал все время перерыва и весь день. Настали сумерки, а я все еще продолжал работать при электричестве. Ушел истопник дневной смены, пришел ночной. А я все возил и возил уголь.
В половине девятого, еле держась на ногах, я вымылся, переоделся и поплелся к трамваю. До дому было три мили; я получил билет на даровой проезд, но имел право сидеть только в том случае, если окажется лишнее место и никто из платных пассажиров не будет стоять. Я забрался в угол открытого вагона, молясь в душе, чтобы мое место никому не понадобилось. Но трамвай понемногу наполнялся, и не успел я проехать и полдороги, как вошла женщина, для которой уже не хватило места. Я хотел встать, но, к своему удивлению, понял, что не могу. Сидение на холодном ветру точно парализовало мое утомленное тело, и оно буквально приросло к скамейке. Мне еле-еле удалось к концу пути расправить ноющие суставы и мускулы и встать на нижнюю ступеньку вагона. А когда пришло время выходить, я чуть не упал на землю.
Еле волоча ноги, я прошел два квартала и, прихрамывая, вошел в кухню. Пока мать готовила мне ужин, я накинулся на хлеб с маслом. Но я не успел наесться как следует и бифштекс не успел изжариться, как я уже заснул мертвым сном. Напрасно трясла меня мать: ей так и не удалось разбудить меня и накормить мясом. Тогда она позвала отца, и вдвоем они кое-как дотащили меня до моей комнаты, где я, как сноп, упал на кровать. Отец и мать раздели и уложили меня. Утром началась новая мука, когда меня стали будить. Все тело у меня ныло, и, еще хуже, распухли кисти. Я отыгрался на завтраке за пропущенный накануне ужин и, наконец, побрел, прихрамывая, на трамвай, захватив с собой на завтрак вдвое больше, чем в первый день.
Работа! Пусть попробует восемнадцатилетний юноша перещеголять двух взрослых рабочих и перевозить и насыпать больше угля, чем они. Работа! Задолго до полудня я съел весь свой скромный завтрак до последней крошки. Но я твердо решил показать всем, на что способен мужественный юноша, решивший пробить себе дорогу. Хуже всего было то, что руки у меня совсем распухли и отказывались мне служить. Почти все знают, как больно бывает ступить, если растянешь сухожилие. Легко вообразить поэтому, какое это страдание, когда приходится работать лопатой и возить тяжелую тачку при растяжении жил в обеих кистях.
Работа! Сколько раз я опускался, когда никого не было поблизости, и плакал от злости и досады, от утомления и отчаяния. Этот второй день был для меня самым тяжелым. Я выдержал до вечера и закончил работу только благодаря истопнику дневной смены, который перетянул мне кисти широкими ремнями. Он так крепко затянул эти ремни, что получилось нечто вроде гибкой гипсовой повязки. Этот кожаный футляр придал крепости моим кистям и тем самым освободил их от части давления и напряжения. К тому же он так плотно облегал их, что опухоль не могла увеличиваться.
Так я учился электротехнике. День за днем я плелся домой по вечерам и засыпал, не успев поужинать; меня раздевали и укладывали. А по утрам я спешил, прихрамывая, на работу, неся с собой все более и более внушительные завтраки.
Я уже больше не читал и не брал книг из библиотеки. Прогулки со знакомыми девушками тоже пришлось прекратить, я превратился в настоящую рабочую скотину. Я только работал, ел и спал, а мозг мой все время дремал. Это был какой-то кошмар. Работал я ежедневно, считая и воскресенья, заранее мечтая о единственном свободном дне, который мне дадут по прошествии месяца; я решил, что целые сутки пролежу в кровати и буду отсыпаться.
Самое странное в этом то, что за все время я ни капли не брал в рот и о вине даже не вспоминал, хотя знал, что при переутомлении люди почти всегда начинают пить. Я видал такие случаи и сам иногда прибегал к этому после тяжелого труда. Но я так мало склонен был к алкоголизму, что мне даже не приходило в голову искать облегчения в выпивке. Я привел этот пример с целью доказать, что у меня не было ни малейшего врожденного расположения к алкоголизму. Вся суть этого примера заключается в том, что впоследствии, много лет спустя, постоянное соприкосновение с Джоном Ячменное Зерно все-таки, наконец, возбудило во мне тягу к питью.
Я уже не раз замечал, что истопник дневной смены как-то странно на меня поглядывает. Наконец он решился и сказал мне все. Начал он с того, что взял с меня клятву не выдавать его. Директор запретил ему говорить мне об этом, и он рисковал потерять место. Он рассказал мне о двух рабочих, которые работали до меня, один для дневной, а другой для ночной смены. Я получал тридцать долларов за то, за что они получали восемьдесят. Истопник признался, что он открыл бы мне тайну и раньше, но был уверен, что я не выдержу и сам уйду. А теперь он видел, что я попросту вгоняю себя в гроб без всякого смысла. По его словам, я только сбивал цену на труд и отнимал работу у двух людей.
Будучи американцем, да при том еще человеком самолюбивым, я ушел не сразу. Знаю сам, что это было глупо с моей стороны, но я решил не бросать работы, пока не докажу директору, что могу выполнить ее, не сваливаясь с ног. Вот тогда я откажусь от места, а он поймет, какого отличного работника лишается.
Так я и сделал, что было крайне глупо. Я продолжал работать, пока часам к шести не высыпал последней тачки угля. После этого я пошел отказываться от места и вместе с тем и от надежды научиться электротехническому делу путем выполнения работы двух взрослых мужчин за жалованье, которое дается только мальчишкам. А затем я отправился домой, завалился спать и спал круглые сутки.
К счастью, я недолго пробыл на электрической станции и не успел надорваться. Впрочем, мне пришлось после этого целый год носить кожаные ремни в виде браслетов. Эта работа запоем внушила мне полное отвращение к физическому труду. Я попросту не хотел больше работать. Меня тошнило при одной мысли о работе. Даже если я никогда прочно не устроюсь, не все ли равно? К черту всякие попытки изучить ремесло! Куда лучше бродить по миру и веселиться, как я это делал раньше. И вот я опять отправился бродяжничать. На этот раз я отправился на восток, путешествуя в товарных вагонах.
Алексей Грогуль, психотерапевт в модальности Транзактный Анализ.
Продвинутый Практик ТА (СОТА)
Кандидат на звание сертифицированного транзактного аналитика в области психотерапии.
Индивидуальная, семейная, групповая терапия.
Мои контакты
Моя книга

Я не пью 6 лет 0 месяцев 23 дней

Аватара пользователя
gav
Russia
Модератор
Сообщения: 17177
Зарегистрирован: 30 июн 2018, 13:49
Имя: Алексей
Откуда: Химки
Контактная информация:

Книга "Джон ячменное зерно". Джек Лондон

Сообщение gav »

Глава XXI
Но полюбуйтесь-ка! Не успел я вернуться к бродячей жизни, как снова столкнулся с Джоном Ячменное Зерно. Я постоянно попадал в общество незнакомых людей, но стоило только выпить с ними, как мы сближались. Иногда приходилось чокнуться в кабаке с подвыпившими городскими жителями, иногда — с каким-нибудь веселым, основательно нагрузившимся железнодорожником, у которого из каждого кармана торчало по бутылке, или же с компанией «алки». Это могло случиться и в штате, где была запрещена продажа спиртных напитков, например в Айове. Пока я прогуливался по главной улице Де-Мойна в 1894 году, ко мне подходили совершенно незнакомые люди и приглашали зайти в подпольные кабаки; помню, что я пил в какой-то парикмахерской, потом в водопроводной мастерской и наконец — в мебельном магазине.
Всегда и везде со мной был Джон Ячменное Зерно. В те счастливые времена даже бродяга имел возможность частенько напиваться. Помню, какую отличную попойку мы однажды устроили в Буффало, когда нас посадили в тюрьму. А когда нас выпустили на свободу, мы снова напились, тут же, на улице, добыв необходимые для этого средства попрошайничеством.
У меня не было влечения к спиртным напиткам; но когда все вокруг пили, я не отставал от других. Путешествовал ли я или просто бездельничал, я непременно подбирал себе в спутники или товарищи самых живых, всем интересующихся людей, а именно эти-то как раз пили больше всех. У них всегда было более развито чувство товарищества и резче проявлялась индивидуальность; они были смелее остальных. Может быть, именно темперамент и заставлял их пренебрегать всем обыкновенным, будничным и искать развлечения в ложных и фантастических радостях, которые доставляет людям Джон Ячменное Зерно. Как бы то ни было, неизменно оказывалось, что людей, больше всего приходившихся мне по душе, тех людей, с которыми мне хотелось быть вместе, можно было найти только в обществе Джона Ячменное Зерно.
Мои скитания по Соединенным Штатам сильно изменили мое представление о жизни. В качестве бродяги я имел возможность видеть закулисную сторону общества; я мог в сущности заглянуть даже под сцену и видеть, как работает весь механизм. Я увидел, как вращаются колеса общественной машины, и узнал, что физический труд вовсе не пользуется тем почетом, о котором вечно твердят нам школьные учителя, проповедники и политические деятели. Человек без ремесла был просто беспомощным рабочим скотом. А научившись ремеслу, он волей-неволей должен был записываться в профсоюз, чтобы иметь возможность заниматься своим делом. И союз этот должен всячески бороться с союзами предпринимателей и запугивать их, чтобы добиться увеличения заработной платы или сокращения рабочего дня. Союз предпринимателей, в свою очередь, тоже прибегал к запугиваниям и угрозам. Когда же рабочий старел или с ним происходил несчастный случай, его выкидывали вон, как поломанную машину, как мусор. Я видел таких людей, доживавших остаток своих дней далеко не в почете.
Итак, мои новые взгляды на жизнь сводились к тому, что всякий физический труд отнюдь не является занятием почтенным и что он вовсе не окупается. Нет, я решил, что не нужно мне никакого ремесла и никаких директорских дочек. Путь преступлений тоже не для меня. Стать преступником почти так же ужасно, как пахать землю. Выгодно продавать свой мозг, а не физическую силу; поэтому я решил никогда больше не продавать свои мускулы на рынке. Мозг, только мозг — вот что я буду продавать!
Я вернулся в Калифорнию с твердым намерением получить образование. Начальную школу я уже давно окончил и потому теперь поступил в среднюю оклендскую школу. Чтобы платить за учение, я устроился работать привратником. Кроме того, мне помогала сестра и я не брезгал никакой работой: если у меня бывало несколько свободных часов, я косил газоны или выколачивал у кого-нибудь ковры. Я трудился, чтобы избавиться от необходимости работать в будущем, и принялся за дело всерьез, усмехаясь над собой при мысли об этом парадоксе.
Забыта была всякая юношеская любовь, и Хэйди, и Луис Шатток, и вечерние прогулки. Мне было некогда. Я записался в литературный клуб имени Генри Клея и стал бывать в гостях у кое-кого из его участников. Там я встречался с симпатичными девушками, носившими длинные платья. Состоял я и в частных кружках, где толковали о поэзии и искусстве и о различных тонкостях грамматики. Кроме того, я сделался членом местного социалистического клуба, где изучали философию, политическую экономию и ораторствовали на различные темы. В бесплатной библиотеке я выписывал по пять-шесть книг и все время параллельно с учебой занимался чтением.
Целых полтора года я капли в рот не брал и даже ни разу не вспомнил про вино. На выпивку не хватало времени, да и желания не было. Служба, учеба и невинные развлечения вроде игры в шахматы не оставляли мне ни одной свободной минуты. Я постепенно проникал в новый мир и предавался этому с такой страстью, что старый мир, где царил Джон Ячменное Зерно, ничем уже не прельщал меня.
Впрочем, я ошибся: все-таки один раз зашел в трактир. Я отправился к Джонни Рейнгольдсу в «Разлуку», чтобы занять у него денег. Вот еще один из ликов Джона Ячменное Зерно. Содержатели кабаков всегда славились добротой. Можно сказать, что в общем они во много раз щедрее, чем так называемые деловые люди. И вот, когда мне нужно было во что бы то ни стало достать десять долларов, а обратиться было не к кому, я пошел к Джонни Рейнгольдсу. Несколько лет уже прошло с тех пор, как я в последний раз заходил в его заведение. Да и в этот раз, когда я зашел попросить у него десять долларов, я не выпил ни одного стакана. И тем не менее Джонни Рейнгольдс дал мне деньги, не потребовав ни процентов, ни залога.
Да и после этого, в течение недолгого периода моей борьбы за образование, я не раз заходил к Джонни Рейнгольдсу и занимал у него деньги. Когда я поступил в университет, я взял у него в долг сорок долларов, без залога, без процентов, не истратив у него ни гроша. Но зато — и в этом-то вся суть дела, этого требуют обычай и неписаное правило — много лет спустя, когда я стал человеком состоятельным, я частенько делал крюк, чтобы зайти к Джонни Рейнгольдсу и истратить у него немного денег — как бы проценты за его прежние ссуды. Не подумайте, что Джонни просил об этом или что он этого ожидал. Нет, я поступал так, повинуясь, как я уже говорил, тем неписаным правилам, которые я изучил, когда проходил всю науку Джона Ячменное Зерно. В тяжелую минуту, когда человеку не к кому обратиться за помощью, когда он не может заложить ни малейшей вещицы, на которую согласился бы посмотреть лютый ростовщик, он всегда может пойти к какому-нибудь знакомому кабатчику. Благодарность — черта, свойственная природе человеческой. Когда у такого человека заведутся деньги, можете быть уверены, что часть их попадет за стойку в кассу того, кто пришел ему на помощь. Припоминаю начало моей литературной деятельности, когда небольшие гонорары, которые я зарабатывал, помещая свои рассказы в журналах, присылались мне с поразительной неаккуратностью, доходившей буквально до трагизма. А ведь мне приходилось тогда содержать всю семью, которая все увеличивалась: жену, детей, мать, племянника, а кроме того, мою кормилицу Мамми Дженни и ее старика-мужа, для которых настали тяжелые времена. Было два места, где я мог занять денег: парикмахерская и кабак. Парикмахер брал с меня по пяти процентов в месяц с платой вперед. Другими словами, когда я брал у него в долг сто долларов, он вручал мне только девяносто пять. Остальные пять долларов он удерживал в виде процентов за первый месяц. За второй я платил ему еще пять долларов и так каждый месяц, пока я, наконец, не устроил забастовку моим издателям, выиграл и смог выплатить свой долг.
Другое место, куда я мог обратиться, был кабак. Содержателя того кабака, о котором я сейчас говорю, знал года два. Никогда я не выпил у него ни одного стакана; даже когда я пришел просить у него денег, я не истратил ни гроша на вино. И все же он ни разу не отказал мне. К сожалению, он переехал в другой город раньше, чем я разбогател. До сих пор жалею об этом.
Говорю все это вовсе не для того, чтобы прославлять кабатчиков. Нет, я это говорю, чтобы показать все могущество Ячменного Зерна, чтобы иллюстрировать на примере одну из множества причин, которые влекут человека к пьянству; кончается же это сближение тем, что в конце концов человек видит, что уже не может обходиться без алкоголя.
Но возвращаюсь к моему рассказу. Я был теперь далек от всяких приключений и с головой ушел в учение. Каждая секунда у меня была занята, и я совершенно забыл о том, что на свете существует Ячменное Зерно. Дело в том, что вокруг меня никто не пил. Окажись рядом любитель выпить и угости он меня, я, разумеется, снова начал бы пить. Но его не было, и я проводил свои немногие часы досуга или за шахматами, или же гулял с симпатичными девушками-студентками, или, наконец, катался на велосипеде в те редкие счастливые дни, когда он не находился в ломбарде.
Я все время подчеркиваю главное: у меня не было ни малейшего признака тяги к вину, характерной для алкоголиков, несмотря на продолжительную и суровую школу, которую я прошел под влиянием Джона Ячменное Зерно. Я порвал с прежней жизнью, и меня приводила в восторг идиллическая простота общения студентов и студенток. Кроме того, я проложил себе путь в царство мысли и был духовно опьянен. Как я скоро узнал, и после духовного опьянения бывает своего рода похмелье.
Алексей Грогуль, психотерапевт в модальности Транзактный Анализ.
Продвинутый Практик ТА (СОТА)
Кандидат на звание сертифицированного транзактного аналитика в области психотерапии.
Индивидуальная, семейная, групповая терапия.
Мои контакты
Моя книга

Я не пью 6 лет 0 месяцев 23 дней

Аватара пользователя
gav
Russia
Модератор
Сообщения: 17177
Зарегистрирован: 30 июн 2018, 13:49
Имя: Алексей
Откуда: Химки
Контактная информация:

Книга "Джон ячменное зерно". Джек Лондон

Сообщение gav »

Глава XXII
Для прохождения курса средней школы требовалось три года. На это у меня не хватало терпения. К тому же я не мог продолжать учиться и из-за отсутствия денег. В любом случае я не мог выдержать трех лет; а между тем мне очень хотелось попасть в университет. Проучившись год в школе, я решил сократить время учебы. Заняв деньги, я поступил на старшее отделение подготовительных курсов, где натаскивали к приемным экзаменам в высшие учебные заведения. По тем условиям я должен был через четыре месяца быть готовым к поступлению в университет. Таким образом я сокращал себе период учения на целых два года.
Ну и зубрил же я! За треть года мне предстояло проделать работу, и притом для меня непривычную, целых двух лет. Я зубрил и зубрил в продолжение пяти недель, так что у меня под конец всякие квадратные уравнения и химические формулы прямо из ушей торчали. Но тут как-то раз вызвал меня директор курсов. К сожалению, он был вынужден вернуть мне плату за учение и попросить меня покинуть курсы. Дело заключалось вовсе не в моей успеваемости. Я учился хорошо; он был убежден, что поступи я в университет — у меня и там все пойдет отлично. Беда вся в том, что мое поступление сюда вызвало разные толки и пересуды. Как! За четыре месяца пройти два курса! Ведь это же невозможно. А тут еще в университетах начали очень строго относиться ко всяким подготовительным курсам. Может выйти скандал, а этого он вовсе не желал, и потому мне лучше всего добровольно уйти.
И я ушел. Я вернул взятую мною в долг сумму и засел, стиснув зубы, за зубрежку — один, без руководителя. До начала приемных экзаменов в университет оставалось еще три месяца. Не пользуясь никакими лабораториями, без учителей я, сидя у себя в спальне, пытался втиснуть и уложить в себя за какие-нибудь три месяца двухлетний курс, да и приходилось повторять пройденное в предыдущем году.
Я учился по девятнадцать часов в сутки. В течение трех месяцев я работал таким образом, давая себе отдых лишь в самых редких случаях. Переутомился я и физически, и умственно, но я все зубрил. У меня переутомились и начали болеть глаза, но, к счастью, не полностью отказались мне служить. Под конец я, может быть, даже и спятил немножко. Помню, я в то время был твердо убежден, что открыл формулу квадратуры круга, но благоразумно отложил проверку моего открытия до того времени, когда сдам экзамены. Вот тогда, думал я, уж покажу им!
Наконец подошло время экзаменов. Они продолжались несколько дней. Я почти не смыкал глаз: буквально каждую секунду я посвящал зубрежке или повторению пройденного. В результате, когда я сдал последний экзамен, оказалось, что мое переутомление достигло предела. Мне противно было смотреть на книги. Я не хотел ни о чем думать, не хотел даже видеть мыслящего человека.
При моем состоянии только одно могло мне помочь, и я сам назначил себе это лечение — мне нужно было побродить. Я даже не стал ожидать результатов экзаменов. Я попросил знакомого одолжить мне свою парусную лодку, положил туда сверток с одеялами, пакет с разной провизией, поднял парус и отчалил. Лодку подхватил ранний утренний прилив и вынес ее из Оклендской бухты. В заливе я попал в полосу течения и быстро помчался далее с помощью доброго ветерка. Залив Сан-Пабло курился, курился и пролив Каркинез у плавильни Селби; я высматривал один за другим и оставлял позади себя «опознавательные» пункты; Нельсон научил меня ориентироваться по ним, когда мы плавали с ним на «Северном Олене» — незабвенной шхуне, вечно ходившей под всеми парусами.
Впереди показался город Бенишия. Я промчался мимо входа в бухту Тернерской верфи, обогнул пристань Солано и поравнялся с рядом лодок; тут я увидел теснившиеся друг к другу баркасы рыбаков; я был опять в тех местах, где когда-то вел бурную жизнь, предаваясь пьянству.
И вот тут-то со мной случилось нечто — лишь много лет спустя я понял все значение этого события. Я вовсе не собирался останавливаться в Бенишии. Попутный ветер свистел и надувал паруса; для человека, привыкшего к морю, погода была прямо как на заказ. Впереди показались мысы Буллхед и Армипойнтс, заграждавшие вход в бухту Сьюисан, которая тоже курилась. И все же, не успел я заметить рыбачьи баркасы, как, не задумываясь, сразу же отпустил румпель, натянул шкоты и направил лодку к берегу. Вмиг в глубине моего переутомленного мозга что-то зашевелилось, и я понял, чего именно мне хотелось. Мне хотелось вина, мне хотелось напиться.
Желание это было неудержимое, вполне определенное, властное. Больше всего в мире мой заработавшийся, измученный мозг жаждал забвения. Это забвение нужно было искать в том, в чем я до сих пор всегда находил его. Вот в этом-то и вся суть дела. В первый раз за всю мою жизнь я сознательно, намеренно хотел напиться. Это было новое, совершенно неизвестное мне проявление силы Джона Ячменное Зерно. Желание это было не физическое: не тело мое, а усталый, переутомившийся мозг жаждал опьянения, жаждал забвения.
И вот теперь-то я подхожу в главному. Не пьянствуй я раньше, мысль напиться никогда не пришла бы мне в голову, даже несмотря на сильнейшее переутомление. Начав с физического отвращения к спиртным напиткам, много лет выпивая исключительно за компанию с товарищами и то только потому, что в моей бродячей жизни я на каждом шагу натыкался на Ячменное Зерно, я теперь достиг той стадии, когда мой мозг потребовал не только вина, но полного опьянения. Однако если бы я долго не приучал себя к спиртным напиткам, я не ощутил бы потребности в них. Я проплыл бы, не останавливаясь, мимо Буллхеда в белом паре, поднимавшемся с поверхности Сьюисанского залива, в опьянении ветром, свистевшим вокруг меня и надувавшим мой парус, я нашел бы забвение и отдых и освежил бы мою усталую голову.
Итак, я причалил к берегу, привязал лодку и начал поспешно пробираться между баркасами рыбаков. Чарли Ле Грант кинулся мне на шею. Лиззи, его жена, прижала меня к своей роскошной груди. Билл Мерфи, Джо Ллойд — все остатки старой гвардии — окружили и обнимали меня. Чарли схватил бидон и направился к трактиру Йоргенсона, находившемуся тут же, по другую сторону железнодорожного полотна. Бидон означал, что он идет за пивом. А мне хотелось виски, и я крикнул ему, чтобы он прихватил бутылку.
Много раз путешествовала эта бутылка через рельсы и обратно. К нам стали заглядывать еще другие старые друзья тех добрых старых времен: рыбаки — греки, русские, французы. Каждый угощал по очереди, а потом опять начинали сначала. Рыбаки приходили и уходили, а я все оставался и пил со всеми. Я упивался виски, я дул его стакан за стаканом. Я с жадностью глотал огненную жидкость, я наслаждался, когда почувствовал, что у меня зашумело в голове.
Пришел Ракушка, некогда, до меня, бывший компаньоном Нельсона, он был все так же красив, но стал еще бесшабашнее; он почти свихнулся от усиленного пьянства. У него только что произошла ссора с компаньоном шлюпа «Газель», причем были пущены в ход ножи и кулаки; теперь ему хотелось напиться и усилить лихорадочное возбуждение, в которое его приводило воспоминание о драке. Поглощая виски, мы с ним вспоминали про Нельсона, покоившегося вечным сном здесь же, в Бенишии; мы плакали, говоря о нем, вспоминали только хорошие его качества и снова и снова посылали за виски.
Все уговаривали меня остаться переночевать; но в открытую дверцу виднелись волны, вздымаемые сильным ветром, и свист его стоял у меня в ушах. И тут же, пока я старался забыть, как целых три месяца сидел за книгами по девятнадцать часов в сутки, Чарли Ле Грант перенес все мои вещи в большой баркас для ловли лососей. Он добавил к моему багажу мешок с углем, переносную печурку, жаровню, кофейник, сковородку, положил еще кофе и мяса и только что пойманного окуня.
Моим приятелям пришлось поддерживать меня, пока я переходил через шаткую пристань и садился в лодку. Они же закрепили мне шпринтом верхний угол паруса так, что он натянулся туго-туго, точно деревянная доска. Несколько человек испугались и не хотели закреплять шпринтов, но я стал настаивать, и Чарли меня поддержал. Он-то во мне не сомневался, ведь он давно уже знал меня и знал, что если я еще в состоянии видеть, то, значит, и в состоянии управлять лодкой.
Время прилива уже кончилось. Отлив мощно гнал волны от берега, но с моря дул свирепый ветер и от встречи его с отливом на море господствовало сильное волнение. Сьюисанская бухта кипела и белела от барашков. Но рыбачьи баркасы волнения не боятся, а управлять я умел хорошо; я ставил нос наперерез волнам, взлетал на гребни, опускался и все время, не переставая, бормотал пьяным голосом и громко выражал свое презрение ко всем книгам и учению. Волны захлестывали за борт, наполняя лодку водой на целый фут; но я только смеялся, чувствуя, как у меня хлюпает под ногами, и, громко распевая, выражал свое презрение к ветру и океану. Я называл себя владыкой жизни, овладевшим разъяренными стихиями, а со мной вместе мчался и Джон Ячменное Зерно. Я то изрекал математические формулы, то излагал философские теории, сыпал математическими терминами, цитатами, то затягивал песни прежних дней — тех, когда я бросил консервную фабрику, чтобы сделаться устричным пиратом: «Черная Лу», «Быстрое облачко», «Громила из Бостона», «Сюда, ко мне, бродяги-игроки», «Если бы я была птичкой», «Шенандоа».
Несколько часов спустя, когда заход солнца зажег небо, я очутился там, где сливаются мутные воды рек Сакраменто и Сан-Хоакина. Тут я стрелой пролетел по гладкой поверхности замкнутой со всех сторон бухты, мимо Блек-Даймонда, вошел в устье Сан-Хоакина и добрался до Антиоха. К этому времени я уже успел несколько протрезветь и основательно проголодаться. Я причалил к берегу рядом с большим, нагруженным картофелем баркасом, оснастка которого показалась мне знакомой. И в самом деле, на нем я нашел друзей; они поджарили мне моего окуня в прованском масле и угостили отменным рагу из мяса, вкусно пахнувшим чесноком, и итальянским хлебом с толстой коркой, но без масла, и все это мы запили густым, крепким красным вином.
Моя лодка была полна воды, но я нашел койку и сухую постель в уютной каюте баркаса; там я и улегся и долго курил, беседуя с приятелями про старые дни, а над нами выл ветер в снастях, и туго натянутый канат стучал о мачту.
Алексей Грогуль, психотерапевт в модальности Транзактный Анализ.
Продвинутый Практик ТА (СОТА)
Кандидат на звание сертифицированного транзактного аналитика в области психотерапии.
Индивидуальная, семейная, групповая терапия.
Мои контакты
Моя книга

Я не пью 6 лет 0 месяцев 23 дней

Аватара пользователя
gav
Russia
Модератор
Сообщения: 17177
Зарегистрирован: 30 июн 2018, 13:49
Имя: Алексей
Откуда: Химки
Контактная информация:

Книга "Джон ячменное зерно". Джек Лондон

Сообщение gav »

Глава XXIII
Целую неделю я плавал; после этого я вернулся домой, вполне готовый приняться за занятия в университете. После той попойки я всю неделю не пил. Чтобы не пить, мне приходилось избегать моих старых приятелей; ведь в той веселой, привольной жизни, к которой я опять вернулся, Джон Ячменное Зерно встречался на каждом шагу. Тогда, в первый день, меня потянуло к вину, но потом, в следующие дни, мне уже не хотелось пить: утомленный мозг отдохнул. Совесть тут не играла никакой роли. Я нисколько не жалел и не стыдился, что принял участие в оргии там, в Бенишии; я даже и не вспоминал о ней и с радостью вернулся к моим книгам и занятиям.
Лишь много лет спустя я вспомнил этот случай и оценил его по-настоящему. В то время, да и долго потом, я воспринимал это просто как веселую шутку. Но зато позднее, когда я снова узнал, что значит умственное перенапряжение, мне суждено было припомнить все и еще раз испытать мучительное желание забыться в вине.
Но, если не считать этого единственного случая в Бенишии, я продолжал вести абсолютно трезвый образ жизни. Я не пил, во-первых, потому, что мне этого не хотелось, во-вторых, я жил теперь, окруженный книгами и вращаясь в обществе студентов, где пьянствовать не было принято. Очутись я среди веселых бродяг, я, разумеется, сам стал бы напиваться. Ибо в этом-то и заключается вся беда, главный недостаток того пути, по которому следуют любители приключений: путь этот — царство Джона Ячменное Зерно.
Я закончил первый семестр первого курса и в январе 1897 года перешел на второй. Но недостаток средств, а кроме того, сознание, что университет не дает мне всего того, что мне нужно, и отнимает слишком много времени, — все это заставило меня оставить учебу. Особенно я не огорчался. Я учился два года и — что было еще ценнее — очень много читал. Кроме того, я научился правильно говорить. Правда, я еще делал ошибки, но уже не в письме, а лишь иногда в разговоре, когда из-за чего-нибудь волновался.
Я решил немедленно избрать себе карьеру. Меня очень интересовали четыре отрасли: во-первых, музыка; во-вторых — поэзия; в-третьих — мне хотелось писать на философские, политико-экономические и политические темы; наконец, в-четвертых — это меня, между прочим, привлекало меньше всего — я думал заняться беллетристикой. Но затем я решительно вычеркнул из списка музыку, зная, что из этого ничего не выйдет. Я засел у себя в комнате, где и принялся одновременно за все сразу. Боже мой, как горячо я принялся за дело! Я весь кипел жаждой творчества, я горел, как в лихорадке. Думаю, что другой на моем месте не выдержал бы. Удивляюсь, как у меня не случилось размягчение мозга от чрезмерной работы и меня не посадили в сумасшедший дом. Я писал, писал все что угодно — громоздкие трактаты, короткие рассказы научного и социологического характера, стихи всех родов, начиная с сонетов и триолетов и кончая трагедией, написанной белыми стихами, и слоноподобной эпической поэмой в духе Спенсера. Бывали случаи, что я сидел за столом по пятнадцати часов в сутки, изо дня в день, и писал не переставая. Порой я совсем забывал о еде или попросту отказывался идти обедать, чтобы не отрываться от бумаги, на которую набрасывал страстные излияния своей души.
А затем началась история с печатанием на машинке. У мужа сестры была пишущая машинка, на которой он работал днем. По ночам он разрешал мне ею пользоваться. Удивительная эта была штука. Я готов заплакать, вспоминая свою борьбу с ней. Это, вероятно, была модель первых лет эры пишущих машин: шрифт состоял из одних заглавных букв. В ней сидел какой-то злой дух. Она не подчинялась никаким законам физики и каждую секунду опровергала древнюю и почтенную аксиому, что одинаковые действия дают одинаковые результаты. Готов утверждать под присягой, что эта машина никогда не поступала одинаково два раза подряд. Снова и снова она доказывала, что совершенно разные действия смогут дать одинаковые результаты.
Как у меня болела от нее спина! До этого моя спина выдерживала какое угодно напряжение, а при моей прежней, не отличавшейся особенной изнеженностью жизни на нее подчас взваливалось очень и очень много. Но эта машинка доказала мне, что у меня не спина, а какая-то слабая былинка. Я усомнился даже в силе моих плеч. После каждой схватки с машинкой они ныли, точно от ревматизма. По клавишам приходилось ударять с такой силой, что человек, находившийся за стеной, принимал этот звук за гром или воображал, что кто-то ломает мебель. Приходилось ударять так сильно, что у меня боль от указательного пальца разливалась вплоть до самого локтя, а на кончиках пальцев вскакивали волдыри, которые лопались и затем появлялись снова.
Хуже всего было то, что я не только учился писать на машинке, но одновременно и переписывал свои рукописи. Чтобы написать какую-нибудь тысячу слов, я должен был совершить подвиг, продемонстрировав физическую выносливость и выдержав сильнейшее умственное напряжение; а между тем я каждый день сочинял много слов, и их нужно было напечатать и отослать издателям.
Эта жизнь — писание днем, печатание по ночам — чуть не уморила меня: переутомление мозга, нервное переутомление, да еще вдобавок и физическое, тем не менее, ни разу не привели меня к мысли напиться. Я парил слишком высоко, чтобы нуждаться в каком-нибудь дурмане. Все время, пока я не спал, я проводил — за исключением, разумеется, часов, когда сидел за машинкой, — в каком-то блаженном состоянии творчества. Кроме того, меня не тянуло к стакану еще и по другой причине: ведь я еще верил во многое — в настоящую любовь мужчин и женщин, в родительскую любовь, в людскую справедливость, в искусство — одним словом, во все те наивные представления, на преклонении перед которыми основана вся наша жизнь.
Однако ждавшие моих произведений издатели предпочитали продолжать ожидание. Мои рукописи проделывали невероятное количество миль, колеся между Тихим и Атлантическим океанами. Быть может, именно необычный вид напечатанных на дикой машине строчек и мешал издателям принять хоть один какой-нибудь пустячок от меня. Я продал букинистам все мои с таким трудом приобретенные учебники за бесценок. Я занимал деньги небольшими суммами, где только мог, и позволял моему старику-отцу, работавшему из последних, быстро угасавших сил, кормить меня.
Все это продолжалось недолго, всего лишь несколько недель. Затем мне пришлось сдаться и поступить на работу. Между тем я не ощущал потребности залить горе вином. Особого разочарования я не испытывал. Дело откладывалось — вот и все. Быть может, у меня и в самом деле недостаточная подготовка. Я успел уже многому научиться из книг и сознавал, что я только коснулся источника знаний. Но я все еще витал в облаках. Все время, пока я не спал, а также и большую часть тех часов, которые бы следовало посвятить сну, я отдавал книгам.
Алексей Грогуль, психотерапевт в модальности Транзактный Анализ.
Продвинутый Практик ТА (СОТА)
Кандидат на звание сертифицированного транзактного аналитика в области психотерапии.
Индивидуальная, семейная, групповая терапия.
Мои контакты
Моя книга

Я не пью 6 лет 0 месяцев 23 дней

Аватара пользователя
gav
Russia
Модератор
Сообщения: 17177
Зарегистрирован: 30 июн 2018, 13:49
Имя: Алексей
Откуда: Химки
Контактная информация:

Книга "Джон ячменное зерно". Джек Лондон

Сообщение gav »

Глава XXIV
Мне наконец удалось найти работу за городом в маленькой, превосходно налаженной паровой прачечной при Бельмонтской школе. Мы с еще одним парнем исполняли всю работу — от сортировки и стирки до глажения крахмальных рубах, воротничков и манжет и плойки кружевного белья профессорских жен. Мы работали, выбиваясь из сил, особенно когда с наступлением лета ученики школы стали носить полотняные брюки. Чтобы выутюжить как следует пару таких брюк, нужно затратить уйму времени. А этих пар было огромное множество. В течение бесконечных недель мы обливались потом над своей работой, которой, казалось, никогда не будет конца. Как часто по ночам, пока ученики храпели в своих постелях, мы с товарищем трудились при электричестве у парового катка или гладильной доски.
Часы тянулись бесконечно, и работа казалась тяжелой, несмотря на то что мы были уже настоящими профессионалами и не тратили лишней энергии на бесполезное движение. Я получал 30 долларов в месяц на хозяйских харчах — немного больше, чем на электрической станции и на консервной фабрике. Разница была только в еде, которая почти ничего не стоила моему хозяину (мы ели в кухне), но помогала мне сэкономить 20 долларов в месяц. Таким образом, оценка моей окрепшей с годами силы, ловкости и всех знаний, почерпнутых мною из книг, выражалась в этой прибавке в 20 долларов. Судя по темпам, которыми подвигалась моя «карьера», я мог рассчитывать на то, чтобы сделаться к концу жизни ночным сторожем за 50 долларов в месяц, а не то, пожалуй, и полисменом с жалованьем в 100 долларов плюс какие-нибудь побочные доходы.
Мы с товарищем так усердно отдавались своей работе в течение недели, что к субботе превращались в настоящие развалины. Я снова почувствовал себя в давно знакомом состоянии рабочей скотины; я работал больше ломовой лошади, и мысли, заполнявшие в это время мой мозг, едва ли многим отличались от мыслей лошади. Я привез с собой в прачечную целый ящик книг, но вскоре убедился, что совершенно не способен прочесть ни одной из них. Я засыпал, как только принимался за чтение, а если мне и удавалось на протяжении нескольких страниц сохранить глаза открытыми, то содержание все же бесследно ускользало от меня. Я отказался от занятий такими трудными предметами, как право, политическая экономия и биология, и попробовал углубиться в более легкие, вроде истории. Но я все равно засыпал. То же повторилось и с беллетристикой. Когда же я убедился, что засыпаю даже над захватывающими романами, я бросил борьбу. За все время, которое я провел в прачечной, мне так и не удалось прочесть ни одной книги.
Когда в субботу вечером мы прекращали работу до утра понедельника, я, кроме желания спать, чувствовал еще только одно желание — выпить. Второй раз в жизни я слышал настойчивый зов Ячменного Зерна! В первый раз это было вызвано умственным переутомлением, но теперь мой мозг не был переутомлен, напротив — он находился в состоянии полного отупения. В этом и заключалась беда. Мой мозг, оживленный видом нового мира, который открыли ему книги, жадно требовал себе пищи и жестоко страдал от вынужденного застоя и бездействия.
И я, старый, задушевный друг Джона Ячменное Зерно, знал, что он даст мне взлет фантазии, грезы о могуществе, все, что поможет мне забыть кружение стиральных машин, вращение катков, жужжание центробежных выжималок, крахмальные сорочки и бесконечные полотняные брюки, которые морщатся под моим летающим утюгом. Вот в чем сила Ячменного Зерна: он находит путь к вашим слабостям, недостаткам, усталости и истощению. Он предлагает вам легкий исход — и лжет, лжет от начала до конца. Телу он даст ложную силу, духу — ложный подъем, а все окружающее заставляет казаться несравненно лучше, чем оно есть на самом деле.
Но не нужно забывать, что Ячменное Зерно принимает различные образы. Он не всегда обращается к слабости и усталости, иногда он взывает к избытку сил, чрезмерному возбуждению и скуке от бездействия. Он может подхватить под руку любого человека в любом настроении. Он способен опутать всех людей своей сетью. Он меняет старые светильники на новые, лохмотья действительности на блестки иллюзии — и в результате обманывает всякого, кто связывается с ним.
Однако я так и не добрался до вина — по той простой причине, что ближайший кабак находился за полторы мили от нашей прачечной. Но это доказывает только, что голос Ячменного Зерна не слишком громко раздавался в моих ушах. Будь он посильнее, я не остановился бы перед расстоянием и в десять раз большим, чтобы раздобыть вина. А с другой стороны, будь кабак за углом, я непременно напился бы. Но при сложившихся обстоятельствах я проводил свой единственный день отдыха лежа в тени под деревом с воскресными газетами, и усталость моя была так велика, что даже их поверхностная пена оказывалась мне не под силу. Юмористическое приложение вызывало бледную улыбку на моем лице, и вслед за тем я неизменно засыпал.
Хотя я так и не подчинился Ячменному Зерну, пока работал в прачечной, все же он оказал на меня известное влияние. Я услышал его зов, почувствовал беспокойное желание, тоску по наркотику. И это подготовило во мне почву для более сильного влечения в последующие годы.
Главная особенность этого влечения заключалась в том, что оно развивалось исключительно в моем мозгу. Мой организм не требовал алкоголя, а скорее, наоборот, питал к нему отвращение. Работая на электростанции, я сильно уставал и у меня никогда не возникало желания выпить. Но когда, выдержав вступительные экзамены в университет, я почувствовал переутомление от умственного труда, то сразу же напился. В прачечной я опять-таки уставал физически, но не так сильно, как во время работы на станции. Но разница заключалась в том, что тогда мой ум еще дремал. Между тем временем и работой в прачечной передо мной открылось царство разума. Когда я возил на тачке уголь, мой ум спал; когда же я работал в прачечной, мой ум, жаждущий деятельности, терпел непосильные муки.
И не имело значения, поддавался ли я чарам Ячменного Зерна, как в Бенишии, или обуздывал себя, как в прачечной, семена влечения к нему давали свои ростки.
Алексей Грогуль, психотерапевт в модальности Транзактный Анализ.
Продвинутый Практик ТА (СОТА)
Кандидат на звание сертифицированного транзактного аналитика в области психотерапии.
Индивидуальная, семейная, групповая терапия.
Мои контакты
Моя книга

Я не пью 6 лет 0 месяцев 23 дней

Аватара пользователя
gav
Russia
Модератор
Сообщения: 17177
Зарегистрирован: 30 июн 2018, 13:49
Имя: Алексей
Откуда: Химки
Контактная информация:

Книга "Джон ячменное зерно". Джек Лондон

Сообщение gav »

Глава XXV
После прачечной сестра с мужем снарядили меня в Клондайк. Эта была первая тяга в эту страну за золотом, начавшаяся осенью 1897 года. Мне был 21 год. Физически я чувствовал себя прекрасно. Помню, как в конце двадцативосьмимильного перехода с грузом через Чилкутский перевал, от берега Дайи к озеру Линдерман, я не только не отставал от индейцев, но даже не раз перегонял их. Переход от последней стоянки до озера составлял три мили. Я проделывал этот путь по четыре раза в день туда и обратно и каждый раз, направляясь к озеру, переносил на себе сто пятьдесят фунтов поклажи. Иначе говоря, я проделывал по ужаснейшей дороге двадцать четыре мили, из них двенадцать под тяжестью сто пятьдесят фунтов.
Да, я послал карьеру к черту и снова ступил на путь приключений, мечтая разбогатеть. И, конечно, на этом пути я встретил Ячменное Зерно. На этой дороге, как всегда, толпились мужественные рыцари, романтики, бродяги и искатели приключений, которые легко переносили голод, но не могли обойтись без виски. Виски шло с ними рядом, тогда как мука лежала нетронутая у края дороги, в ямах для хранения припасов.
По счастью, трое из нашей четверки не пили. Поэтому я выпивал довольно редко, лишь тогда, когда попадал в пьющую компанию. У меня среди припасов была и кварта виски, но я так и не откупорил ее во время пути. Лишь шесть месяцев спустя, когда мы стояли в уединенном лагере, я откупорил ее для доктора, которому нужно было оперировать больного без анестезии. Доктор и пациент осушили сообща мою бутылку, после чего началась операция.
Через год я вернулся в Калифорнию, чтобы оправиться от цинги, и узнал, что умер мой отец и что я, таким образом, остался главным и единственным кормильцем семьи. Если я скажу вам, что от Берингова моря до Британской Колумбии я ехал на пароходе кочегаром, а оттуда в Сан-Франциско палубным пассажиром, вы поймете, что я не привез с собой из Клондайка ничего, кроме цинги.
Времена были тяжелые. Трудно было найти какую-нибудь случайную работу. Я только и мог рассчитывать на что-либо подобное, ибо все еще не имел никакой специальности. Я не думал о карьере. С этим было покончено раз навсегда. Теперь на мне лежала забота о том, чтобы раздобыть пропитание для двух ртов, кроме своего, и сохранить кров над нашими головами. Да к тому же нужно было приобрести еще и зимнюю одежду, ибо моя годилась лишь для лета. Совершенно необходимо было немедленно найти какую-нибудь работу. Потом бы, немного передохнув, я мог бы, пожалуй, подумать и о будущем.
В тяжелые времена безработица прежде всего отражается на неквалифицированных рабочих. Я же ничего не умел, кроме прачечного и морского дела. Ответственность перед семьей мешала мне отправиться в море, а найти работу в прачечной не удавалось. Так я и сидел без работы. Я стал на учет в пяти конторах по найму. Я дал объявление в трех газетах и обошел всех своих немногочисленных знакомых, которые могли бы помочь мне найти работу. Но они или не могли, или не хотели сделать это.
Положение стало отчаянным. Я заложил часы, велосипед и макинтош, завещанный мне отцом, который очень им гордился. Этот макинтош был и остался единственным наследством, полученным мной за всю жизнь. Новый он стоил пятнадцать долларов, но оценщик дал за него всего два. Раз как-то ко мне явился один из моих бывших дружков по морской службе и притащил с собой костюм, завернутый в газетную бумагу. Он не мог толком объяснить мне, откуда у него этот костюм, но я и не настаивал на подробностях. Я сам хотел взять этот костюм, но совсем не для того, чтобы носить. Я отдал за него товарищу кучу старья, которое не брали в заклад и поэтому бесполезное для меня. Он распродал его по мелочам, выручив за него несколько долларов, а я заложил костюм за пять долларов ростовщику, и, насколько мне известно, он до сих пор там находится. Я никогда и не собирался выкупать его.
Однако я так и не находил себе работы, хотя несомненно должен был представлять собой ценность на рынке труда. Мне было двадцать два года, весил я сто шестьдесят пять фунтов без одежды, и каждый фунт мой был вполне годен для работы. Последние следы цинги исчезли благодаря лечению сырым картофелем. Не было места, в которое бы я не сунулся в поисках работы. Я пробовал стать натурщиком в мастерской живописи, но хорошо сложенных безработных парней оказалось чересчур много, и я не выдержал конкурса. Я отзывался на объявления престарелых инвалидов, искавших себе компаньонов, и стал было агентом по распространению швейных машин на комиссионных началах, без жалованья. Но бедняки не покупают швейных машин в тяжелые времена, так что пришлось отказаться от этой работы.
Конечно, наряду с такими легкомысленными затеями, я искал работу портового грузчика или хоть кого-нибудь, но зима надвигалась, и рабочая армия города с каждым днем росла благодаря притоку новых сил из деревни. Кроме того, я, который бесконечно блуждал по всем странам мира и царству разума, не был членом ни одного профсоюза.
Я брался за все, что подворачивалось, работал поденно и по часам, косил лужайки, подрезал изгороди, выбивал ковры. Я даже подготовился к экзамену для поступления на гражданскую службу в почтовое ведомство и сдал его лучше всех. Но, увы, вакансий не было, и мне опять нужно было ждать. В поисках места я занимался всем подряд, между прочим попробовал заработать десять долларов, описав путешествие, которое я совершил в открытой лодке вниз по Юкону, проделав 1900 миль за девятнадцать дней. Я понятия не имел о газетной работе, но твердо верил, что мне заплатят за мой рассказ.
Однако я так ничего и не получил. Самая большая газета Сан-Франциско, в которую я переслал по почте свою рукопись, не давала мне никакого ответа, но и не возвращала рассказа. Чем дольше она держала его, тем больше во мне крепла уверенность, что он принят.
Странно! Некоторые как бы рождаются счастливчиками, а на других счастье сваливается с неба. Меня же судьба подгоняла к счастью дубиной, и этой дубиной размахивала горькая необходимость.
Я давно уже отказался от мысли стать писателем и, принимаясь за рассказ, искренне стремился только к тому, чтобы заработать десять долларов. Это был предел моих желаний, ибо десять долларов помогли бы мне продержаться до тех пор, пока я получу постоянную работу. Если бы в то время открылась вакансия в почтовом ведомстве, какая бы это была для меня радость!
Но вакансия не открывалась, и постоянная работа не наклевывалась. Я продолжал заниматься чем попало и в то же время писал повесть для журнала «Друг молодежи». Я обработал и переписал ее на машинке за 7 дней. Мне кажется, из-за такой спешки мне и вернули ее.
Пока моя повесть путешествовала взад и вперед, я попробовал написать несколько маленьких рассказов. Один из них я продал за пять долларов «Ежемесячнику», а за другой «Черный кот» уплатил мне целых сорок долларов. «Ежемесячник» предложил мне по семь долларов пятьдесят центов за любой рассказ — уплата по напечатании. Я выкупил велосипед, часы и отцовский макинтош и взял напрокат пишущую машинку. Кроме того, я заплатил долги в нескольких лавках, открывших мне небольшой кредит. Один лавочник-португалец, помню, никогда не позволял моим счетам подниматься выше четырех долларов, а Гопкинса, другого торговца, ни за что нельзя было заставить перешагнуть через пять долларов.
Но тут-то как раз я получил из почтового ведомства приглашение явиться на службу. Оно поставило меня в чрезвычайно затруднительное положение. Шестьдесят пять долларов жалованья — постоянный ежемесячный заработок — были для меня почти непреодолимым искушением. Я не знал, на что решиться. И, кажется, никогда не смогу простить начальнику почтовой конторы Окленда его отношения ко мне. Я явился на приглашение и попробовал обратиться к нему как человек к человеку. Я откровенно объяснил ему свое положение.
— Выходит, — сказал я ему, — будто я могу зарабатывать литературным трудом. Дело хорошее, но не совсем верное.
Я попросил его пропустить в этот раз мою очередь, взяв на мое место следующего по списку кандидата, а когда откроется новая вакансия, сообщить мне…
Но он резко оборвал меня:
— Значит, вы не хотите занять это место?
— Напротив, хочу, — возразил я, — видите ли, если вы пропустите меня на этот раз…
— Если хотите получить это место, то поступайте сейчас, — холодно заявил он.
К счастью, холодная жестокость этого человека разозлила меня.
— Прекрасно, — сказал я, — я отказываюсь от места.
Алексей Грогуль, психотерапевт в модальности Транзактный Анализ.
Продвинутый Практик ТА (СОТА)
Кандидат на звание сертифицированного транзактного аналитика в области психотерапии.
Индивидуальная, семейная, групповая терапия.
Мои контакты
Моя книга

Я не пью 6 лет 0 месяцев 23 дней

Аватара пользователя
gav
Russia
Модератор
Сообщения: 17177
Зарегистрирован: 30 июн 2018, 13:49
Имя: Алексей
Откуда: Химки
Контактная информация:

Книга "Джон ячменное зерно". Джек Лондон

Сообщение gav »

Глава XXVI
Таким образом я сжег свои корабли и погрузился в писательство. Боюсь, что я всегда был склонен к крайностям. Так и тут: с раннего утра до поздней ночи я не отрывался от своей работы, писал, переписывал на машинке, изучал теорию словесности и знакомился с жизнью известных писателей, чтобы узнать, каким путем они добились успеха. Из двадцати четырех часов я тратил на сон не больше пяти и работал остальные девятнадцать часов почти без передышки. Свет в моей комнате горел обычно до двух-трех часов утра, и это обстоятельство навело даже одну мою добродушную и немного романтически настроенную соседку на выводы в духе Шерлока Холмса. Никогда не встречая меня в течение дня, она заключила, что я картежник и что лампу в окне ставит моя мать, чтобы ее гуляка-сын находил по ночам дорогу домой.
Главная трудность для начинающих писателей заключается в долгих периодах безденежья, когда издательские чеки перестают приходить, а все, что может быть заложено, уже давным-давно в ломбарде. Я довольно благополучно проходил зиму в своем летнем костюме, но зато, когда снова наступило лето и все денежные люди — издатели и редакторы — разъехались на отдых, а рукописи мирно почивали в конторах издательств до окончания каникул, я испытал самый долгий и тяжелый период нужды.
Тяжесть моего положения обострялась еще тем, что мне не с кем было посоветоваться. У меня не было ни одной знакомой души среди писателей или людей, когда-либо пробовавших писать. Я даже не знал ни одного репортера. Кроме того, я скоро обнаружил, что для успешной работы на новом поприще мне нужно забыть все, чему преподаватели и профессора литературы учили нас в высшей школе и в университете. Тогда это очень возмущало меня, но теперь мне все стало понятно. Профессора и преподаватели не могли предугадать в 1895 и 1896 году тех требований, которые будут предъявляться писателям через пять лет. Они были прекрасно осведомлены относительно всего, что касалось классиков, но американским издателям 1899 года все это было совершенно не нужно. Они желали чего-нибудь в современном духе и предлагали за это такие большие деньги, что преподаватели и профессора словесности несомненно распрощались бы со своей работой, если бы могли поставлять подобный материал.
Итак, я бился, уламывал мясника и лавочника, снова заложил часы, велосипед и отцовский макинтош и работал — работал без передышки, уделяя сну лишь короткие промежутки времени между занятиями. Многие критики упрекали меня в том, что один из моих литературных героев, Мартин Иден, слишком быстро стал образованным человеком. За три года я превратил его из простого матроса в известного писателя. Критики говорят, что это невозможно. Однако Мартин Иден — это я сам. К концу трех лет напряженной работы, — из которых два пошли на среднюю школу и университет, один — на литературную работу, а все три были заполнены самыми интенсивными занятиями, — я печатал уже рассказы в таких журналах, как «Атлантический ежемесячник», правил корректуры своей первой книги, помещал статьи по социологии в «Космополитен» и «Мак-Клюре», отклонил сделанное мне по телеграфу из Нью-Йорка предложение стать соредактором журнала и готовился жениться.
Теперь я хочу остановиться на этой тяжелой подготовительной работе, особенно на последнем ее годе, когда я изучал свое писательское ремесло. И в этом году, отдавая мало времени сну и напрягая свой мозг до последних пределов, я не пил и не чувствовал к выпивке ни малейшей тяги. Алкоголь просто не существовал для меня. По временам я страдал от сильного перенапряжения мозга, но алкоголь никогда не представлялся мне лекарством, которое принесло бы желанное облегчение. Небеса! Чеки издателей и извещение о том, что вещь моя одобрена, — вот единственное лекарство, которого я жаждал. Тонкие конверты от издателя среди утренней почты возбуждали меня больше, чем полдюжины коктейлей. А если в конверте к тому же еще появлялся чек на приличную сумму, то подобное событие просто опьяняло меня.
В этот период своей жизни я вообще не имел представления о том, что такое коктейль. Когда вышла моя первая книга, несколько друзей по Аляске, членов Богемского клуба в Сан-Франциско, устроили в мою честь обед в клубе. После обеда мы погрузились в чудеснейшие кожаные кресла и начали заказывать напитки. Мне никогда не приходилось слышать до тех пор такого перечня вин и водок. Я не знал, что это за штука ликер, и не понимал, что «шотландка» значит попросту виски. Мне были знакомы только напитки, доступные беднякам, распиваемые в кабачках пограничных и портовых городов, — дешевое пиво и самое дешевое виски, которое называется просто виски, а не как-нибудь иначе. Я был в полном смущении, не зная, на чем остановиться, и лакей чуть не упал в обморок, когда я приказал подать себе в виде послеобеденного напитка красное вино.
Алексей Грогуль, психотерапевт в модальности Транзактный Анализ.
Продвинутый Практик ТА (СОТА)
Кандидат на звание сертифицированного транзактного аналитика в области психотерапии.
Индивидуальная, семейная, групповая терапия.
Мои контакты
Моя книга

Я не пью 6 лет 0 месяцев 23 дней

Аватара пользователя
gav
Russia
Модератор
Сообщения: 17177
Зарегистрирован: 30 июн 2018, 13:49
Имя: Алексей
Откуда: Химки
Контактная информация:

Книга "Джон ячменное зерно". Джек Лондон

Сообщение gav »

Глава XXVIII
Я не был еще готов к тому, чтобы принять дружбу Ячменного Зерна. Чем старше я становился, тем больше рос мой успех, выше становились заработки и мир все шире и заманчивее раскрывался передо мной. Ячменное Зерно начинал играть все большую роль в моей жизни. Но наше общение ограничивалось пока лишь шапочным знакомством. Я пил только для того, чтобы поддержать компанию, а в одиночестве никогда не прикасался к спиртным напиткам. Иногда я напивался, но считал подобные опьянения лишь данью, к тому же довольно легкой, которую я был обязан платить обществу.
В то время я был еще настолько далек от Ячменного Зерна, что даже в периоды отчаяния, иногда овладевавшего мной, не обращался к нему за помощью. У меня бывали тогда большие неприятности, житейские и сердечные, которые сами по себе не имеют отношения к этому рассказу, но в связи с ними я переживал душевные бури, непосредственно связанные с историей моих отношений с Ячменным Зерном.
Мое положение было не совсем обычным. Я слишком горячо отдавался позитивистской науке и слишком долго был позитивистом. В пылу юности я допустил обычную ошибку: принялся чересчур ретиво искать правду. Я сорвал с нее все покровы и в ужасе отступил перед ее страшным ликом. Все это кончилось тем, что я потерял свою прекрасную веру почти во все, кроме человечества, вернее — той части его, которая действительно одарена необычайной силой.
Такие длительные припадки пессимизма слишком хорошо знакомы большинству людей, чтобы о них стоило распространяться. Достаточно сказать, что я переносил свою болезнь очень тяжело. Я думал о самоубийстве с хладнокровием греческого философа и жалел лишь о том, что столько близких зависят от меня, нуждаясь в пище и крове, которые я им обеспечивал. Однако это были всего лишь нравственные соображения. Спасла же меня единственная уцелевшая вера — вера в народ.
Все то, ради чего я просиживал бессонные ночи и за что боролся, изменило мне. Успех — я презирал его. Слава — это был остывший пепел. Общество — мужчины и женщины, стоящие над отребьями порта и бака, — оказалось потрясающе убогим в умственном отношении. Женская любовь стоила не больше всего остального. Деньги — но ведь я же не мог спать больше чем в одной постели. А зачем мне доход, превышающий стоимость ста бифштексов в день, если я мог съесть всего-навсего один? Искусство, культура — перед лицом железных фактов биологии они казались мне смешными, а их служители еще того потешнее.
Все это говорит о том, как сильно я был болен. Я — прирожденный боец, и все, за что я бился до тех пор, оказалось вдруг пустым бредом. Оставался народ. Борьба моя была кончена, но я все же видел перед собой еще одно знамя, за которое стоило ринуться в бой, — народ!
Но пока я, дойдя до предела мучений, опустившись на дно отчаяния, блуждал в долине мрака, нащупывая последнюю нить, способную привязать меня к жизни, я оставался глух к призывам Ячменного Зерна. В моем сознании ни разу не мелькнула мысль о том, что алкоголь принесет мне облегчение, что он своей ложью даст мне силы жить. Я видел перед собой только один выход — револьвер, вечный мрак, в который погрузит меня пуля. В доме у меня хранилось сколько угодно виски для гостей. Я ни разу не прикоснулся к вину. Я боялся своего револьвера, особенно в тот период, когда мое сознание и воля мучительно вынашивали в себе лучезарный образ народа. В то время я испытывал такое непреодолимое желание умереть, что боялся, как бы не покончить с собой во сне. Я отдал друзьям свой револьвер и попросил их запрятать его так, чтобы, подчиняясь бессознательному влечению, я не нашел бы его.
Но народ спас меня. Народ снова приковал меня к жизни. Оставалось еще нечто, достойное борьбы, стоившее ее. Я отбросил всякое благоразумие и с еще большим пылом ринулся в бой за социализм. Я смеялся над предостережениями издателей, источников моих ста бифштексов в день, и проявлял жестокое равнодушие к чувствам инакомыслящих — тех, кого оскорблял, и как грубо оскорблял в пылу сражения! Более умеренные радикалы обвиняли меня в том, что я своей отчаянной и губительной страстностью, своей крайней революционностью задержал развитие социалистического движения в Соединенных Штатах на пять лет. Между прочим, я позволю себе заметить теперь, после стольких лет, что, по моему глубокому убеждению, я ускорил развитие социализма в своей стране — по меньшей мере на пять минут!
Только народу, а отнюдь не Ячменному Зерну, я обязан тем, что победил свою тяжелую болезнь; а в период выздоровления я узнал любовь женщины, которая окончательно залечила мои раны и развеяла мой пессимизм на много долгих дней, пока Ячменное Зерно не разбудил его снова. Но в этот период я уже не так ревностно искал правду и не стремился больше сорвать с нее последние покровы, хотя, казалось, и сжимал их подчас в своей руке. Я не желал снова заглянуть в лицо обнаженной истине, я подавлял в себе желание видеть его во второй раз. И самое воспоминание о том, что я увидел в тот первый единственный раз, я решительно изгнал из памяти.
Я был очень счастлив. Мне жилось хорошо. Я находил радость в ничтожных мелочах и старался не принимать всерьез значительных событий. Я все еще читал книги, но уже без прежнего увлечения. Я и теперь читаю их, но никогда уже не вернется ко мне тот прежний восторг юношеской страсти, с которым я откликался на таинственный голос, призывавший меня разрешить загадку бытия и надзвездных пространств.
Итак, я хотел сказать в этой главе следующее: из тяжелой болезни, которая в свое время может поразить каждого из нас, я вышел без помощи Ячменного Зерна. Любовь, социализм, народ — здоровые идеалы человеческого духа вылечили и спасли меня. Мне кажется, что если когда-либо существовал человек, лишенный от природы всякой склонности к алкоголю, то это именно я. И однако… Но пусть следующие главы расскажут остальное. Из них читатель узнает, какой ценой я заплатил за четверть века общения с чересчур доступным Джоном Ячменное Зерно.
Алексей Грогуль, психотерапевт в модальности Транзактный Анализ.
Продвинутый Практик ТА (СОТА)
Кандидат на звание сертифицированного транзактного аналитика в области психотерапии.
Индивидуальная, семейная, групповая терапия.
Мои контакты
Моя книга

Я не пью 6 лет 0 месяцев 23 дней

Аватара пользователя
Ольгааа
Russia
Профессор
Профессор
Сообщения: 10293
Зарегистрирован: 22 сен 2018, 13:09
Имя: Ольга

Книга "Джон ячменное зерно". Джек Лондон

Сообщение Ольгааа »

О, продолжение!
Спасибо, Леш!

Я не пью 8 месяцев 23 дней

Аватара пользователя
gav
Russia
Модератор
Сообщения: 17177
Зарегистрирован: 30 июн 2018, 13:49
Имя: Алексей
Откуда: Химки
Контактная информация:

Книга "Джон ячменное зерно". Джек Лондон

Сообщение gav »

Глава XXIX
Оправившись от своей тяжелой болезни, я по-прежнему продолжал пить исключительно в компании. Я пил только тогда, когда пили другие. Но незаметно во мне стала определяться и расти потребность в алкоголе. Это не было, однако, физической потребностью моего организма. Я продолжал заниматься боксом, плавал, носился под парусами, ездил верхом, жил здоровой жизнью на лоне природы и своим цветущим состоянием привел в изумление врачей, дававших мне заключение о состоянии здоровья при страховании жизни. Оглядываясь теперь назад, я нахожу, что причина этой потребности в алкоголе коренилась в моем мозгу, нервах, в желании во что бы то ни стало испытать душевный подъем. Как объяснить это?
Дело обстояло приблизительно так. Физиологически, с точки зрения вкуса и желудка, алкоголь был мне противен. Он нравился мне не больше, чем пиво в пятилетнем возрасте и красное вино в семилетнем. Работая или занимаясь в одиночестве, я не чувствовал никакой нужды в том, чтобы выпить. Но не то я стал более зрелым, не то умнее (пожалуй, то и другое вместе, а может быть, просто постарел), — не знаю, в чем тут было дело, — только, находясь в обществе, я перестал испытывать от этого удовлетворение и возбуждение. Шутки и забавы, которые прежде развлекали меня, утратили теперь всякий интерес, а пустая, глупая болтовня женщин и напыщенные самоуверенные речи ничтожных тупых мужчин причиняли мне настоящие мучения. Это дань, которую приходится платить за избыточные знания (или за собственную глупость). В данном случае неважно, в чем заключалась причина этого явления, ибо само оно было непреложным фактом. Общение с людьми перестало радовать меня и придавать душевные силы.
Быть может, это происходило оттого, что я слишком высоко парил в облаках, быть может — оттого, что чего-то не увидел. Трудно сказать. Знаю только одно, что я отнюдь не страдал истерией и не был переутомлен. Мой пульс бился вполне нормально, сердце поразило врачей страхового общества своим превосходным состоянием, а легкие просто привели их в экстаз. Я, как и прежде, ежедневно писал свою тысячу слов и с пунктуальной точностью выполнял все житейские обязанности, выпадавшие на мою долю. Я был вполне доволен, весел, спал, как младенец. Но…
Стоило мне попасть в общество, как я тотчас же начинал испытывать тоску, от которой внутренне обливался слезами. Я совершенно лишился способности смеяться вместе со всеми или насмехаться над глупыми рассуждениями тех, кого я считал глубокомысленными дураками; я лишился способности балагурить, как балагурил, бывало, прежде, или принимать участие в глупой болтовне женщин, которые под внешней наивностью и мягкостью скрывают всю прямолинейность и непримиримость своих праматерей — самок обезьян.
При этом, клянусь, я не был пессимистом. Мне все просто надоело. Я слишком часто наблюдал одни и те же сцены, слишком часто слышал одни и те же песни и шутки. Мне было чересчур хорошо известно состояние кассы этого театра, и я так хорошо знал каждое колесо закулисных машин, что никакая бутафория, смех и песни не могли заглушить в моих ушах их скрип.
Никогда не следует ходить за кулисы, ибо там вы рискуете увидеть, как ваш кумир — божественный тенор бьет свою жену. Я пренебрег этими правилами и теперь расплачивался за это; а быть может, я попросту был глуп. Впрочем, причина тут не играет роли. Важен самый факт, а факт заключался в том, что общение с людьми превратилось для меня в мучительную и тяжелую обязанность. Однако я должен сказать, что в редких, чрезвычайно редких случаях мне попадались избранные души или наивные, вроде меня самого, и я с ними проводил восхитительные часы в мечтах, этом раю глупцов. Такой избранной душой — или наивным человеком — была моя жена. Она никогда не докучала мне и всегда являлась для меня источником неистощимого удивления и восторга. Но я не мог проводить все свое время исключительно в ее обществе. Да к тому же было бы и несправедливо и неумно заставлять ее вечно сидеть со мной вдвоем. Кроме того, я был автором целого ряда книг, пользовавшихся успехом, а общество требует, чтобы писатель уделял ему некоторую часть своего досуга. Да и вообще всякому нормальному человеку необходимо для себя самого и для дела общаться с людьми.
Теперь мы подходим к сути вопроса. Как быть человеку, который должен участвовать в жизни общества, несмотря на то что интерес к ней уже пропал? Ответ — звать Джона Ячменное Зерно. Четверть века он терпеливо ожидал, чтобы я обратился к нему за помощью. Тысячи его уловок благодаря моему здоровью и удаче не достигали цели, но у него было припрятано про запас не мало фокусов. Я заметил, что один, два или несколько коктейлей делали меня веселее, терпимее к глупостям остальных глупцов. Один или несколько коктейлей, выпитых перед обедом, давали мне возможность искренне хохотать над тем, что давно уже утратило способность смешить меня. Коктейль был ударом хлыста, шпорой, пинком для моего утомленного ума и пресыщенного духа. Он вызывал у меня смех, подстегивал к песне и так взвинчивал меня, что я начинал смеяться, петь и с жаром болтать всякий вздор и пошлости, к вящему удовольствию посредственностей, вообще не представлявших себе ничего другого.
Без коктейля я был никуда не годным собеседником, но выпив, становился душой общества. Я достигал при помощи напитков искусственного возбуждения и потому пил до тех пор, пока не становился весел. Начало было так незаметно, что даже мне, давно знакомому с Ячменным Зерном, не приходило в голову, что это может далеко завести. Я начал ощущать потребность в музыке и вине и вскоре почувствовал необходимость уже в бешеной музыке и в огромном количестве вина.
Вот в это-то время я и заметил, что с нетерпением жду предобеденных коктейлей. Мне хотелось пить, и я отдавал себе в этом отчет. Помню, как, будучи военным корреспондентом на Дальнем Востоке, я испытывал неотразимое желание бывать в одной знакомой семье. Я не только принимал все приглашения на обед, но старался, помимо этого, попасть туда еще и среди дня. Правда, хозяйка была очаровательной женщиной, но не она так сильно привлекала меня в дом. Дело было в том, что она умела приготовлять самые замечательные коктейли во всем этом большом городе, где искусство приготовления смешанных напитков доведено среди иностранной колонии до высокой степени совершенства. Ни в клубах, ни в гостиницах, ни в других частных домах нельзя было найти подобных коктейлей. Ее коктейли были изысканны. Это были настоящие шедевры, дававшие минимум неприятных вкусовых ощущений и максимум подъема. Однако и тут я жаждал коктейлей только ради хорошего настроения, которое они вызывали. Покинув этот город, я несколько месяцев странствовал вместе с японской армией, проехав сотни миль рисовых полей и перевалив через горы, пока мы не вступили в Маньчжурию. И все это время я не прикасался к Ячменному Зерну. На спинах моих навьюченных лошадей можно было всегда найти несколько бутылок виски, однако я ни разу не откупорил ни одной из них. Конечно, если в мой лагерь попадал белый человек, я открывал бутылку, и мы, как полагается, распивали ее вместе. Ведь попади я в его лагерь, он несомненно сделал бы то же самое. Я возил с собой виски только для гостей и даже поставил весь этот расход в счет газеты, в которой работал.
Только оглядываясь назад, я могу проследить почти незаметный рост своей тяги к алкоголю. Я не замечал тогда неясных намеков, соломинок в вихре мелких происшествий, значение которых ускользало от меня.
Приведу один пример. В течение нескольких лет я каждую зиму совершал шести-или восьминедельное плавание по заливу Сан-Франциско. На моей комфортабельной и прочной яхте «Пена» имелась удобная каюта и плита, топившаяся углем. У меня был кореец-повар, и я часто приглашал с собой одного или двух друзей, чтобы разделить с ними прелесть плавания. При этом я непременно брал с собой и пишущую машинку, на которой ежедневно отстукивал свою тысячу слов. В тот раз, о котором я говорю, со мной поехали Клаудсли и Тодди. Тодди отправлялся со мной в первый раз. В предыдущие поездки Клаудсли всегда отдавал предпочтение пиву, поэтому, приглашая его, я всякий раз запасал на яхте пиво, которое мы и пили во время путешествия.
Правда, на этот раз дело обстояло иначе. Тодди получил свое прозвище за дьявольское искусство, с которым он приготовлял напиток с тем же названием[3]. Поэтому я запас пару галлонов виски.
Во время путешествия мне пришлось купить еще немало галлонов, ибо мы с Клаудсли сильно пристрастились к обжигающему тодди, который был действительно восхитителен на вкус и вызывал необычайно приятное возбуждение.
Мне нравился тодди. Я старался проникнуть в секрет его приготовления. Мы пили в строго установленном порядке: один стакан перед завтраком, один перед обедом, один перед ужином и последний перед тем, как лечь спать. Мы никогда не напивались. Но я должен сказать, что четыре раза в день мы бывали очень веселы. Среди плавания Тодди вызвали по делу обратно в Сан-Франциско, и мы с Клаудсли позаботились о том, чтобы повар-кореец приготовлял для нас в положенное время тодди по рецепту нашего друга.
Но это продолжалось, только пока мы были на судне. Вернувшись домой, я больше не пил ни перед завтраком, ни перед сном. С тех пор я вообще никогда не пил горячего тодди, а со времени этого путешествия прошло уже много лет! Дело в том, что мне тодди нравился. Веселость после него казалась мне необычайно приятной. Это коварные апостолы Ячменного Зерна незаметно совершали свою опасную работу. Легкий зуд, который они вызывали, должен был со временем превратиться в беспрерывное, неутолимое желание. А я, проживший столько лет в тесном общении с Ячменным Зерном, ничего не подозревал, ни о чем не догадывался и смеялся над его неудачными попытками овладеть мной.
Алексей Грогуль, психотерапевт в модальности Транзактный Анализ.
Продвинутый Практик ТА (СОТА)
Кандидат на звание сертифицированного транзактного аналитика в области психотерапии.
Индивидуальная, семейная, групповая терапия.
Мои контакты
Моя книга

Я не пью 6 лет 0 месяцев 23 дней

Ответить